Мне 14 уже два года
Шрифт:
И страшно немного, и место — то отталкивает, а то манит и зовет… Я стояла в белом халате, выданном напрокат, и разглядывала стену: противную, ужасную стену мутно-бутылочного цвета. А мимо шла больничная жизнь.
Опять провезли каталку с больным. Пока стою — уже третья.
— Ждешь кого-то? Нельзя без бахил! — не церемонясь, прикрикнула медсестра.
– Сейчас надену, честно! — а кого же я жду?..
— А… позовите, пожалуйста, Оксану…
— Она на процедурах.
— К ней можно?
В ответ — тишина. Повторяю громче:
— К ней можно?
— Конечно, нет! Жди, стой!
И
Зашла в маленький коридорчик, глянула в открытую дверь. Там — небольшая комната с тремя кроватями. Лежат очень тихие и грустные дети. К руке каждого тянется красная трубочка. Я стояла в оцепенении, осознав, что это не трубочки красные, а кровь, которую по ним переливают. Было очень тихо, тикали приборы. Потом послышались быстрые шаги — наверное, врача. Следом — усталый детский плач.
Я постаралась незаметно уйти. Заходить еще куда-то не хватило сил.
Бедная, бедная Сана! Даже если ты действительно виновата передо мной, какая это ерунда, на фоне этих лиц, трубочек, каталок, запаха хлорки и бесстрастных медсестер!
Издали я ее не узнала. Ковыляющая фигура в полосатых штанах и толстовке с надвинутым на глаза капюшоном остановилась напротив.
— Ты че хотела?
— Сана?!
Она присмотрелась:
— А, операция «Подросток», что ли? Деньги пришла возвращать? Так их нету. Тю-тю… И что ты сделаешь?
— Ты попросила, чтобы я позвонила. Но я потеряла телефон.
Она подошла поближе.
— И что, прям вот так взяла и меня разыскала? Заняться нечем?
— Почему, есть чем. Вот… рисовать тут буду. Будем, то есть. Мы — группа.
— Группа обычно поет. И играет.
— «Стрит-арт» — слышала?
Тут я рассказала Сане про то, что мы хотим делать. Поначалу говорила очень осторожно. Я все боялась, что она сейчас меня обматерит, скажет, что мы с девчонками с жиру бесимся и лучше бы радовались тому, что здоровы, и держались подальше от таких, как она. Что ж… Ладно. Всё равно буду рисовать — нужно мне ее одобрение!
Но Сана идею приняла и даже как-то помягчала.
— Ты на меня не злись за эти бабки, — попросила она через какое-то время. Там дело такое… Потом расскажу. Если коротко: Нурик — это брат Беки. А Бека — мой парень был…
— Почему «был»? Поссорились, что ли?
— Его больше нет. Уже четыре месяца.
Сана задрала рукав толстовки:
— Видишь?
На худой руке виднелись несколько длинных свежих шрамов.
— Я и сама жить не хотела — откачали. Медики же… Хотя бо-ольшой вопрос — насколько меня хватит. Может, скоро с Бекой встретимся… Как говорится — тяжело в лечении — легко в раю.
Не зная, что ей отвечать, я решила сменить тему:
— Извини, конечно, но что-то ты на Оксану не сильно похожа… Или у тебя корейцы в роду?
— Да и ты на Доремиру мало смахиваешь…
— Ты запомнила, как меня зовут?
— Редкое имя.
— Ну, правда, кто ты по нации?
— Знаешь, сколько у меня кровей? До болезни не меньше восьми было. И польская, и еврейская, и грузинская… Вот только что корейцев нет! По матери один прадед — калмык, другой — еврей, режиссер с «Ленфильма» — в войну сюда эвакуировали
— Может, гражданка?
— Блин, «гражданка»… Вот как противно… Ненавижу!
— Что ненавидишь?
— Да что я баба!
— Так почему тебя Оксаной-то назвали?
— Да чтоб ни вашим, ни нашим! Предки спорили-спорили. Даже подрались по пьяной лавочке. А потом мать пошла в загс и назло отцу назвала меня Оксаной — в честь одной соседки, которую он ненавидел.
— Что, честно?
— Ага… три раза! Лапшу стряхни! Нельзя такой доверчивой быть. Нет, конечно! Вообще-то я их не знаю — ни мать, ни отца. В тот год, когда я родилась, наркоту левую продавали. Мать меня грудью не кормила — молоко пропало. Ей всего семнадцать было. А отцу — тридцать три. Она его очень любила. Очень! Кололись оба. Оба и вкололи не то… сразу. Мне потом один человек говорил — от этого сразу уходят, мотор отключается — и все. Родителей нашли, потому что я сильно орала — есть хотела. Мне на днях должен был год исполниться. Так что больничка, потом детдом — в виде подарка на днюху, да… Потом вот дедушка с зоны вернулся. Он у меня художник. Но тоже не знает, почему меня так назвали.
— Так твой дед — художник?!! И ты молчала?
— Говорю.
— А можно с ним познакомиться?
— А нужно?
Помолчав немного, Сана пояснила:
— Запойный он. Сидит на Кок-Тюбе, картинки всякие, сувениры впаривает иностранцам. Приходит иногда. Когда пьяный, я сразу чую и не выхожу.
Я все же решилась спросить, что значила вся эта история с деньгами, Нуриком и почему Сана передала мне свой номер.
Глава 16. История Саны
— Номер? — переспросила Сана. И что там было написано?
— Твой телефон. А еще подпись — ok’Сана. Нурик сказал позвонить.
— А ты чего?
— Я… Ну, я потеряла нечаянно.
— Ни фига себе, Нурик дает! Слушай, у меня единицы все вышли. Дай мобилу, я ему коротенько, а? Сказал тебе «позвонить», да? Вот приколист…
Ничего не понимая, я отдала сотку. Сана, дорвавшись до телефона, долго куда-то названивала, но ей не отвечали.
— Абонент сендрулля! [11] Куда он делся, вообще? Ну-ка, подожди…
11
Абонент вне зоны обслуживания (искаженное, пер. с казахского)
И Сана снова начала набирать номер.
— Кайратик? Привет, как дела? Нурика ищу… Что!?? Ой, перезвони мне, а? Сюда, да, перезвони… Блин! Нет, ну что за …
— Что-то случилось?
— Ну, давай уже, перезванивай! Сана трясла мой бедный телефон, будто от этого в нем могли сконденсироваться новые единицы взамен кончившихся. Но звонка так и не было.
Сана сползла вниз по стенке, села на корточки, сжалась в комочек, уткнув лицо в худющие коленки.
— Сана, Сана, ты чего? — я осторожно гладила ее по плечу. Даже встряхнуть боялась — такая она была худая и на вид хрупкая.