Мне 14 уже два года
Шрифт:
— Курить у тебя, конечно, нет?..
— Нет. Ты что, куришь? А… тебе разве можно?
— Сейчас надо.
— Что-то плохое случилось?
— Нурика забрали.
— Куда?
— Под следствие.
— За что?!!
— Дура, что ли?
— Ах, ну да…, — спохватилась я.
— Блин, и Кайра не перезванивает… Слушай, ты сходи, купи карточку билайновскую, тут на входе, а?
— Да у меня денег почти нет.
— Ох, детский сад — штаны на лямках.
Я так волновалась, что забыла и про татешку — ведь можно же у нее спросить! В эти секунды я чувствовала
— Ты пока не уходи — он сейчас обязательно перезвонит, — попросила она. Давай подождем, ладно?
Я устроилась на корточках рядом. Молчим. Подпирать таким образом стену очень неудобно. Оксану это мало трогает — один за другим, по-обезьяньи, обкусывает ногти на своих длинных пальцах. До меня ей, кажется, и дела нет.
Потом я спросила:
— Так, выходит, это не ты мне записку написала?
— Выходит.
— А кто тогда?
— Догадайся с трех раз…
Я заметила такую штуку: хотя Сана уже не первый раз дает понять, какая я дура, почему-то в общении с нею меня это не напрягает. Честный человек — что думает, то и говорит. Конечно, по сравнению с ней я — полная дура. И еще — абсолютная малолетка. Вон она сколько всего уже испытала!
— То есть, ты хочешь сказать, Нурик… А зачем ему?
— Зачем… Не иначе, Нурик решил подсунуть мне всю такую из себя положительную особь, как ты. Типа — для исправления, — язвительно произнесла Сана. Наконец, взглянула на меня по-человечески, — Не обижайся. Просто я ужасно боюсь за него.
Она немного помолчала, еще погрызла ноготь…
— За себя не боюсь, а вот за него…
— А… а зачем вы это делали?
— Понимаешь… Лекарства очень дорогие. И их надо очень много. Просто, чтобы хоть на этом свете удержаться. А если выздороветь, так это операция нужна. Тут уже счет на другие деньги — на евро. И то — если все получится, если повезет… Я здесь уже два года. Получше станет — ухожу, потом снова… А вот Бека пробыл здесь совсем мало. Я его еще с волосами видела.
— Сана, а почему тут все лысые?
— Лекарства сильные вводят. Очень сильные. Волосы вылазят начисто. Вот угадай — я какая раньше была?
— В смысле — цвет волос?
Я посмотрела на Сану, заглянула в ее рысьи раскосые глаза. Оказывается, они светло-зеленые… Не так-то легко это разглядеть — она все время умело прячет взгляд.
— Я знаю! У тебя рыжие волосы!
— Смотри-ка, — усмехнулась Сана, — угадала, художница! Да, рыжие. Были.
— Ну, и снова потом отрастут.
Она посмотрела на меня, еще раз усмехнулась, ничего не ответила.
Опять помолчали.
— Может, батарейка села? — Сана протянула руку за телефоном. — Не, до фига еще. Ну, дальше рассказывать?
Я кивнула. Сидя вот так с Саной в коридоре, я словно попала в другое измерение. Здесь действовали другие законы жизни, и девочка, почти моя ровесница, была почему-то заброшена в это страшное, неумолимо пожирающее все слабое и нерешительное, да и сильное, в общем-то — тоже — место… И она боролась, как могла. Кого-то подставляла, кому-то — помогала. Беспрестанно врала. И это было
— Холодно что-то, — Сана закашлялась. — Дай-ка я об тебя погреюсь.
Она привалилась ко мне, а я ее почти не чувствовала. Я слушала — Сана рассказывала про свою любовь. Его звали Бексултан.
— Они вообще-то почти местные — тут в пригороде жили. Нурик у них вместо отца — еще шестерых младших поднимал, все — пацаны. Мать у них больная совсем, батю убили. А Бека третий был в семье. И самый красивый. Ты вот Нурика помнишь?
— Не очень…
— Бека совсем другой. Он как принц восточный был. Кожа белая-белая, а глаза темно-вишневые. Нос такой… Вот понимаешь — благородный. Лицо — как из сказки. Его в кино надо было снимать. Хотя я даже в кино таких красивых не видела. А волосы — как вороново крыло. И брови густые. В принципе, с Нуриком они только бровями и похожи. А, ну ты же не помнишь Нурика… За Бекой весь поселок бегал, девки кипятком писали. А он их записками чуть ли печку не топил… Таких, которые сами навязываются, презирал. Ни на кого не смотрел. Учился много, Нурлан его в эту сторону направлял — у него самого высшего нет, а Бека обязательно бы выучился — большим человеком стал. Он же и умный — не только красивый. Ну, вот… Только не успел школу окончить — сюда попал. К нам. Я так думаю — сглазили его. Какая-нибудь стерва, которую он отшил, порчу навела — и привет!
— Ты что, в это веришь?
— Ну, а с чего? Был такой молодой, крепкий, все при нем. И вот так — за полгода сгорел… А знаешь, какой он был нежный…
— А вы … целовались?
— «Целовались»… Да я ради Беки жизнь была готова отдать, а ты… «Целовались»… Кому такой отброс, как я, нужен? А он — на руках носил. Умолял, чтобы я жила — и за него тоже. А я что-то не могу… Сил не хватает жить без него.
Сана опять дернулась:
— Блин, ну, Кайра этот будет перезванивать?!! Тебе домой не пора? А то предки «ата-та» сделают.
— Не сделают. Они в Астане.
— А-а. Тоже одна живешь?
— Почему одна? С татешкой. Она у вас в столовке работает.
— Это которая? Я тут всех знаю.
— Тетя Роза.
— А-а, тетя Роза — Колобок. Наш человек!
— А почему Колобок?
— «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» К ней тут два хирурга клеются со страшной силой, а она их динамит. Хорошая тетка. И, между прочим, к нашим отлично относится. Даже кормить пытается, домашнюю еду таскает. Только зря. Тут от еды всех воротит.
После Саниных слов я будто увидела свою татешку с другой стороны. Об этой грани ее больничной деятельности как-то и не задумывалась. Отвергнутые хирурги-поклонники… Лысые ребята, застенчиво возвращающие ее домашние тарелочки в оранжевый горошек по краям… Интересно, а тетя Роза знает, что больные прозвали ее Колобком?
Если до того не знала, услышав такое, огладит бока и сокрушенно вздохнет: «Ой-бай, худеть уже нужно!» И, огорчившись, откусит поджаристый бочок очередного баурсака.