Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины
Шрифт:
Тут, на мое счастье, зазвонил телефон. Танюся поспешила в коридор, а я рванулась к батарее. Доля секунды — и я снова лежу. Танюся заходит, не подозревая, какие я тут кульбиты выкидывала, пока она отлучалась на полминуты. Беда в том, что я не успела глянуть, сколько там набежало от батареи. Я старалась, чтоб не как вчера, не 42 градуса.
На ювелирную работу по уменьшению показаний градусника времени у меня не оказалось.
Танюся взяла у меня градусник и ахнула: 39!
Я видела, что она в ужасе. Именно этот ужас и помешал ей спокойно рассуждать. Ну, хотя бы перепроверить…
— Лежи, не вставай! — велела она, быстро одеваясь. — Вот беда! Ничто нас не минует. Бедная девочка! Так болеть! Одно везение за другим… Я за Митрофановой. Пусть посмотрит. Что это за напасть такая на нас свалилась!
Она убежала.
Мне бы радоваться, но радости никакой не было. Я оказалась подлым, лживым существом, недостойным любви. В ушах звучит дрожащий голос Танюсеньки.
Ну, и затеяла же я игру!
Тетя непостижимо быстро вернулась с Митрофановой. Та, наверное, прием бросила, побежала к нам. А я, обманщица, лежу тут совершенно здоровая…
Меня начало трясти от ужаса собственного преступления.
— Дайте градусник, — попросила Митрофанова.
— Вот, доктор, я специально оставила, чтобы вы посмотрели, — показывает ей тетя.
Врач встряхнула термометр и поставила его мне. Села рядом, засекла время. Стала ждать.
— Жаропонижающее давали? — спросила она.
— Нет, я сразу за вами побежала, — ответила Танюся.
— Ну, посмотрим.
Я тряслась. Сердце билось так, что вот-вот, казалось, выскочит из груди. Сейчас обнаружится моя мерзкая ложь. Будет у меня тридцать шесть и шесть. И все. И Митрофанова расхохочется и скажет, что я все наврала. И как на меня будет смотреть Танюся…
Пытка продолжалась ровно десять минут.
Митрофанова вытащила у меня градусник.
— Тридцать восемь. Ровно. Упала, значит. Сама собой.
Я не поверила своим ушам!
Тридцать восемь! Как это получилось? Неужели от ужаса может сама собой подняться температура?
До сих пор не понимаю, как это тогда произошло. И до сих пор считаю это чудом.
— Пусть лежит. Бывает — повторная инфекция. Только переболела. Ничего. Недельку отлежится, чтоб уж наверняка, — успокаивала тетю Митрофанова. — Тебе как? Полегче? Получше, чем рано утром?
— Легче, — отвечала я честно.
— Ну, лежи, поправляйся…
Стыд продолжал меня терзать довольно долго. Я все вспоминала Танюсин испуг и не находила себе оправдания.
Больше я никогда не пользовалась этим верным и надежным способом симуляции болезни. Проще в школу пойти, чем такое о себе думать! Муки совести — страшное наказание.
Рабочая совесть
У нас в семье выписывали несколько газет и журналов — так было принято тогда. Бежали утром к почтовому ящику, приносили в дом прессу. За завтраком могли и взглянуть на заголовки. Чтение начиналось вечером.
А я все не могла понять, что в этих газетах интересного. Урожай, ударники, пятилетка, семилетка… Неужели, когда я вырасту, это будет меня интересовать?
Наверное, я еще совсем
А однажды я все поняла. Ну — почти.
В газете писали про Пастернака. Что он свинья и даже хуже свиньи, что он нагадил, где ел.
А у нас дома часто говорили «Посади свинью за стол, она и ноги на стол». Это об очень плохо воспитанных людях так говорилось, о наглецах. Ну, я и подумала, что тут как раз тот случай.
Стала вчитываться, чтобы разобраться, кто же такой этот Пастернак. Поняла, что писатель. Почему? Да потому что в газете было много выступлений рабочих, которые, один за одним (или одна за одной), а то и всем коллективом, заявляли буквально следующее:
— Я, рабочий завода (далее — название) заявляю: книг Пастернака я не читал, но осуждаю его вражеские книги… И так далее.
И вот это меня просто ошарашило: как это — не читал, но осуждаю? Ты ж не читал! Может, там все не так? Надо прочитать! У нас на уроках внеклассного чтения Наталья Николаевна всегда проверяла, кто читал, а кто просто содержание книги узнал. Она говорила, что говорить о книге можно, только прочитав ее! Иначе это обман, ложь. Конечно! Все правильно!
Тогда почему все эти ударники производства, все передовики, как один, не стесняются писать:
— Мы не читали, но осуждаем!
И почему в газете пишут о писателе «свинья»? Что же он такого сделал?
Я спросила у тети Стеллы. Она мне сказала, что тоже не читала роман Пастернака, о котором тут идет речь. Но стихи его читала. Пастернак — большой поэт. А за роман Пастернак получил Нобелевскую премию — главную премию во всем мире. За плохой роман бы не дали.
— Что же он там такое написал, что все на него так набросились?
— Наверное, правду, — сказала Стелла.
— А как же они? Не читали, а осуждают?
— Ты уже большая. Все понимаешь сама, — так сказала моя мудрая тетя.
Я была горда, но все-таки до конца не понимала.
Травля поэта Пастернака развернулась в конце 1959-го.
А в 1960-м, в конце мая, поэт, не вынесший травли, скончался.
Книги моего детства
Сейчас, думая о времени своего детства, могу только удивляться и радоваться тому, какое место в нем занимали книги. Именно книги были моими самыми верными и надежными друзьями, научившими меня фантазировать, любить окружающий мир и жизнь в целом, что бы в этой жизни ни приключалось.
Книги доставляли мне истинное наслаждение, питали мой ум и душу. Ведь воспитывать — это и значит: питать. И в питании духовном ум и сердце растущего человека нуждается не меньше, чем в питании телесном. По мне — так и больше.
Я не стану перечислять сейчас все прочитанные мной в детстве книги — это огромный список. Но особо выделю тему, которой уделялось в те времена огромное внимание и которая меня очень волновала: судьба обездоленного ребенка. Много книг повествовали о таких судьбах. Именно они учили сочувствовать, милосердствовать, жалеть, помогать и искать выходы. Ведь читая, мы ставим себя на место героя. И когда герою плохо, мы вместе с ним пытаемся выкарабкаться, спастись…