Мнемосина

Дьяченко Наталья

Пока Арик рассказывал, воображение рисовало мне нарядного мальчишку, идеально белыми руками переставлявшего с места на место маленькие оловянные фигурки солдат с мастерски отлитыми лицами, в разукрашенной форме со знаками отличия, с саблями и ранцами — совсем как настоящие, только неживые. Взгляд воображаемого мальчишки полнился совсем не воображаемой тоской.

— По мере взросления у меня становилось меньше времени на игры, а обязанности росли. Мой день был расписан с раннего утра до позднего вечера: физические упражнения, фехтование, танцы, гребля летом и катание на коньках зимой, верховая езда, богословские и философские диспуты, поездки ближние и дальние, охота, визиты к портному.

Я в совершенстве овладел пятью иностранными языками, географией, стихосложением, этикетом — не стану утомлять вас полным перечнем. Знания я получал от лучших педагогов, за соблюдением распорядка неотступно бдили гувернеры. А потом судьба свела меня с Гаром. Между нами было много общего — ну, прежде всего, нас звали одинаково. Отец Гара зарабатывал на жизнь преподаванием, он был учителем пения. Музыка, как и прочие науки, чужими стараниями далась мне легко, Гару же приходилось учиться без сторонней помощи. Гар бредил музыкой. Имея возможность сколько угодно времени проводить со сверстниками, он добровольно обрекал себя на заточение среди флейт и клавесинов, пюпитров и скрипичных ключей. Оттого, что Гар всюду таскался с отцовскими нотными тетрадями, вечно что-то насвистывал, отстукивал ритмы на всем, что попадало под руку, он казался мне блаженным.

Но такая настойчивость не могла не вызывать уважения. Я охотно растолковывал Гару то, что вложил в мою голову его отец, ведь мне это ничего не стоило. Вот уж воистину, нomines, dum docent, discunt[2]. Пока я выискивал подходящие слова, верные сравнения, яркие метафоры, музыка незаметно прокралась в мое сознание и зазвучала там сперва тихо, а затем в полный голос. Я сам не заметил, как тоже принялся отстукивать ритмы на столах и буфетах. О, Гар понимал меня лучше прочих. Ему-то дано было слышать переливы созвучий с самого детства. Он родился с этим талантом, который, благодаря имеющимся у меня знаниям, я помог ему выпустить в мир. Напару мы бродили по окрестностям Обливиона, находили пещеры, где пели дуэтом на радость летучим мышам. Вы не знали? В пещерах великолепная акустика, звук отражается от каменных сводов и возвращается со всех сторон, заключая вас в кокон, отворяя второе дыханье в груди.

Благодаря нашей дружбе-соперничеству я достиг немалых успехов. Батюшка взялся покровительствовать оперному театру, немало расточительствовал на костюмы и декорации. Мое имя стояло на всех афишах, меня привечали. А Гар тем временем давал концерты на улицах, подмостками его был деревянный ящик, слушателями — обитатели развалившихся лачуг. Мне это казалось несправедливым, разве я не научил друга всему, что знал? С моей подачи директор театра предложил Гару контракт. Не думайте, я делал это не за благодарность, а ввиду нашей давней дружбы, которой очень дорожил. Но выходит, дорожил ею я один…

Арик умолк, поманил официанта наполнить бокал. Глотал жадно, судя по всему, от долгой речи у него пересохло в горле.

— Я тут много вам всего наговорил. Откройте взамен одну вещь? Вообразите на минуту, будто вам позволено выбирать, что помнить, а что — нет. Какими воспоминаниями вы предпочли бы пожертвовать?

Я вздрогнул, как от удара током. Беспамятство преследовало меня по пятам.

— Знаете, Арик, буквально с час назад я думал о том, что беспамятство разлито в воздухе Обливиона. Со мной приключилась странная вещь — я запамятовал историю награды, которую ношу на груди. Представляете, не мог вспомнить ее, сколько ни бился, она буквально выветрилась из моей головы!

Сказать Арику, что забыл сестер, я не посмел. Это было слишком личным, слишком стыдным. Имей я ту самую возможность выбирать, никогда не вычеркнул бы из памяти ни их, ни Георгиевский крест. Куда

охотнее я расстался бы с воспоминаниями о безумии, поразившем моего отца. Но это тоже было слишком стыдным, чтобы произносить вслух.

— А Гар забыл, что мы стали побратимами.

Я оторопело взглянул на Арика.

— Как так забыл? Ведь это случилось недавно! У меня до сих пор стоит перед глазами, как вы приехали к Звездочадским, где я впервые увидел вас, как рассказывали о ритуале вдвоем, взахлеб: про молчание, про растопленный снег, про луну в чаше. Верно, вы говорите в переносном смысле? Простите, я не совсем понимаю.

— Ну, конечно, не понимаете, ведь вы родились за пределами Мнемотеррии. И, может, оно и к лучшему, — Арик тряхнул головой. — Простите, напрасно я затеял этот разговор. Ваш обед принесли. Допивайте вино, если распробовать, оно не такое уж скверное. Благодарю за терпение.

Певец не глядя швырнул на стол несколько банкнот. Слуга расторопно подал ему сюртук. Сразу попасть в рукава у Арика не получилось, тогда он махнул рукой и залихватски перекинул сюртук через плечо.

Я подскочил с места:

— Я провожу вас!

Арик положил ладонь мне на грудь, гася порыв:

— Не утруждайтесь, внизу меня ждет экипаж. Передавайте наилучшие пожелания Габриэлю, Янусе и дражайшей Пульхерии Андреевне.

Пошатываясь, певец направился к лестнице. Было похоже, что Арик сбежал от моего участия.

Погруженный в свои невеселые мысли, я медленно поглощал обед. От раздумий меня отвлекли голоса. Они раздавались прямо за моей спиной:

— Смотри, сколько тут всего. Точно говорю, не хватит.

— Глупости, этот самый счастливый день в моей жизни, его должно хватить.

— Счастья никогда не бывает довольно.

— Проверим сейчас.

Я осторожно отодвинул узорчатый занавес и заглянул в образовавшуюся щель. Позади меня устроились встреченные недавно девочки. Рядом, привязанный к ножке стола, точно верный пес на сворке, лежал шарик — не то подаренный красивый дамой, не удравший от капризного пацана. Пространство между девочками заполняли тарелки и тарелочки со сластями. Прямо на скатерти россыпью лежали белые от сахарной пудры фрукты, в креманках оседало украшенное ягодами и шоколадом мороженое, шипел и пенился лимонад в длинных прозрачных стаканах. Девочки странно смотрелись в ресторане — растрепанные, с перепачканными лицами, в заношенных платьях с чужого плеча, открывавших тонкие шейки и загорелые руки с синяками и царапинами, но, судя по всему, в Обливионе такое зрелище никого не удивляло. Официант споро подбегал по каждому их зову, то доливая лимонад, то извлекая из яркой шуршащей обертки длинную конфету.

Пожалуй, я бы присоединился к их пиршеству, но становиться незваным гостем мне не хотелось, так же как не хотелось, чтобы меня терпели из вежливости. В конце концов, девочкам вряд ли было интересно общество взрослого. Я не спешил обнаружить свое присутствие, наблюдал украдкой за поглощающими лакомства девочками, и чувствовал, как в сердце разливается тепло. Наверное, также я смотрел на сестер, чьи имена и лица позабыл. Аннет, Натали, шептал я, но ни радостные, ни горькие мысли не воскрешали воспоминаний.

Зато благодаря любопытству я сделался свидетелем странного ритуала, произошедшего между Жанной и официантом. Когда сладости были съедены, а лимонад частично выпит, частично пролит на скатерть, девочка поманила официанта измазанным в шоколаде пальчиком.

— Сегодня был самый счастливый день в моей жизни. Я согласна рассчитаться, — сказала она невпопад.

Тот кивнул, будто ее согласие было чем-то простым и желанным, однако тотчас переспросил:

— Юная барышня уверена в своем согласии?