Моченые яблоки

Алексеева Магда

Между тем уже веет теплом весна!

— Пап, да ты никак в одном костюме приехал? — обрадованно говорила Тоня, обнимая отца.

— Так ведь весна, Тоня, тепло.

— Ну, уж не так тепло.

— По солдатским меркам в самый раз, — отвечал отец.

Он был солдатом на войне, молоденьким безусым солдатом, двадцатилетним в боях за Прагу, где его ранило почти смертельно, но он выжил, может, в том числе и для того, чтобы защитить сейчас свою дочь.

— Да ты что, папа, я тебя

умоляю! — говорила Тоня. Так же она просила его когда-то не вмешиваться в их с Климом дела: сами разберемся. — Откуда ты вообще все узнал?

Славка, ничего в происходящем не понимая, дергал Сергея Петровича за рукав:

— Деда, давай я тебе свой конструктор покажу.

— Откуда ты узнал? — спрашивала Тоня.

Но Сергей Петрович дал Виктору слово: ничего о его поездке не рассказывать.

— Да уж узнал. Родной-то отец не узнает?

Было непостижимо — как он мог узнать? Все всё узнают в конце концов. Славка узнал, что Клим их бросил… Ничего нельзя скрыть, живешь, как в витрине.

Тоня плакала, уткнувшись носом в холодные отцовские медали, и они постепенно теплели от ее горячих слез.

Все-таки договорились: он пока никуда не пойдет, посмотрит, как будут развиваться события.

— Хорошо, — согласился Сергей Петрович, — я тут у тебя поживу дня два, поглядим.

— Да живи, я только рада, а как же работа?

— Не твоя печаль, — сказал отец. — Мне, как ветерану, положено.

Что ему положено, как ветерану, Тоня так и не поняла. Наплакавшись, она успокоилась, повеселела и побежала в кухню готовить ужин.

— А Светка — это кто? — вдруг спросил из комнаты отец.

— Какая Светка? — Тоня с ложкой в руках удивленно остановилась в дверях.

— Ну, есть у вас какая-нибудь Светка?

— Ну есть.

— Так вот она — кто?

— Она? — Тоня опять вернулась в кухню. Квартира была так мала, что можно было переговариваться и не видя друг друга. — Она лентяйка.

— Ага.

— А зачем тебе Светка? — удивилась Тоня.

— Да мне-то она век мой не нужна, — ответил отец.

— А зачем спрашиваешь?

— В общем, так, — Сергей Петрович вошел в кухню и внимательно посмотрел на дочь. — В обморок не падай. Заявление на вас с Алевтиной написала Светка.

— Старший мастер, понимаете? На нее и подозрение никогда бы не упало. Тут, что называется, воруй — не хочу.

Председатель месткома взмок от возбуждения, уже не стесняясь, вынул из кармана платок и несколько раз вытер лицо и лысину. Александр Николаевич Никитин, директор типографии, повертел заявление в руках и еще раз прочитал его.

— По-моему, ерунда какая-то, — сказал он. — При чем тут развелась с мужем или вот это: «живет с женатым человеком»?..

— Ну, уж это бабьи бредни, — согласился председатель месткома. Он и сам чувствовал: про мужиков — лишнее.

— Ничего

не лишнее, я это сама ей посоветовала, — не сдержалась жена, когда он вечером за чаем рассказывал про разговор с директором.

— Как это сама?!

— Ты только не волнуйся, Сеня, — залопотала жена, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки на апоплексически вздувшейся шее мужа. — Не волнуйся, я не хотела тебе говорить, но уж, видишь, проговорилась. Заявление написала Света Подгорная. Света, Света, успокойся, я тут ни при чем.

У Семена Адольфовича Волосатова, председателя местного комитета типографии и мужа нормировщицы планового отдела Евгении Борисовны Волосатовой, началась обычная в их супружеской жизни истерика. Он орал так, что соседям было тошно.

— Ты что? Зарезать меня вздумала? — кричал он. — Зарезать?

— Но почему же зарезать? — бормотала Евгения Борисовна, на всякий случай отодвигая от мужа ножи, вилки и чашки.

— Да потому, что новый Никитин (он сказал: «новый Никитин» вместо «новый директор») меня выгонит, когда узнает.

— Что он узнает? Что он узнает? — бормотала Евгения Борисовна. — Успокойся!

— Узнает, что у меня жена — дура! — взревел Семен Адольфович.

— Успокойся, Сеня, — все той же скороговоркой говорила жена. — За это не выгоняют.

Накричавшись, Семен Адольфович вдруг сказал кротким голосом:

— Налей мне чайку покрепче.

— Может, с коньячком? — обрадовалась Евгения Борисовна.

— Можно и с коньячком, — разрешил Волосатов.

Выяснилось: заявление написала Подгорная, идейно вдохновленная Евгенией Борисовной. Разговорились в типографской столовой.

— А что твоей напарницы никогда здесь не видно? — спросила Евгения Борисовна.

— Да они с Алевтиной в цехе полдничают.

— Небось икоркой закусывают…

— Да кто их знает.

Вот так, слово за слово. И конечно, разговор зашел о тряпках.

— О каких тряпках? — не понял Семен Адольфович.

— Ну, о туалетах Тонькиных! — рассердилась Евгения Борисовна.

— Дались тебе ее туалеты! — воскликнул Волосатов. — Может, у нее хахаль есть, может, ее хахаль одевает?

— Хахаль?! — в ужасе отпрянула Евгения Борисовна. — Какой же хахаль нынче одевает? Ежу понятно, что так одеваться, как Завьялова, можно только с нетрудовых доходов.

— Ну допустим, — согласился Волосатов. — Дальше-то что было?

— А дальше было то, что ты знаешь. Дальше было заявление.

— То есть вранье?

— Почему вранье? — обиделась Евгения Борисовна. — Света готова все подтвердить.

— Что она может подтвердить, дурья твоя башка? — застонал Волосатов. — Что?

Он уже понял, что никакого Дела здесь нет, мыльный пузырь, а не Дело.

— Книги-то, книги видел кто-нибудь, как выносили?

— А пусть потом доказывают, что не видели, — сказала Евгения Борисовна, поджав губы.