Моченые яблоки

Алексеева Магда

Когда же он наконец уехал в свое Редкино, хохотали с Алевтиной так, что мать до слез довели:

— Дуры вы, девки, вот что я вам скажу, — махала на них руками, вытирая глаза ладонью, — дуры!

День как день, как триста дней в году. Но что-то (хоть сразу и не понять что) изменилось в самом воздухе цеха. Сгустилось, как перед грозой.

— Ну что, пойдем по кружечке? — подошел к Васильеву тискальщик Смирнов.

— Да нет, — отмахнулся от него Виктор. — Некогда.

Ему и в самом деле некогда, но не в этом же дело. Теперь надо быть трезвым, как после бани. Теперь — ни кружечки, ни полкружечки (это ведь только так говорится — кружечка. Говорится кружечка,

а подразумевается…). Словом, теперь — нет.

Тоня с утра появилась в цехе и тотчас же исчезла. Куда — неизвестно. Известно только, что вместе с Федором Павловичем. Виктор видел, как он подошел к Тоне и что-то ей сказал, и на лице его не было обычной улыбочки. И вот скоро уже обеденный перерыв, а ее все нет.

«…Илга не похожа на взрослую женщину. Нельзя и представить себе Илгу на променаде с белым кружевным зонтиком в руках. Коротко стриженная, такая же светловолосая, как внук Лийзе, Эйно, и в таких же, как Эйно, брюках, которые называются джинсами. Издали (а Лийзе теперь так плохо видит из-за глаукомы), издали не различить: кто — Эйно, кто — Илга.

Когда у Рутора родился сын, по просьбе Лийзе он назвал его Эйно. В память об отце. И когда этой зимой у Эйно и Илги родился сын, его тоже назвали Эйно, чтобы имя не умирало. Может быть, не следовало этого делать, может быть, если бы крохотный Эйно не звался именем своего отца, не случилось бы то, что случилось?

У Лийзе болят ноги и спина, она уже не может дойти до замка, а уж тем более забраться на замковый холм, что тянется вдоль рва. Никому, даже Ильмару, нельзя сказать, как ей этого хочется, подумают: старуха не в себе. Пусть. Она и так знает, что на замковом холме каждый вечер прогуливается молодая Лийзе в еще почти совсем новой шелковой шляпке, которую подарила баронесса Ферзен, и молодой Эйно, приподняв клетчатое кепи, говорит ей: «Здравствуй!» — так, будто они не только сейчас впервые увидели друг друга, а были близки всю жизнь…

Есть что-то тайное в этом слове, как обещание. Когда сын Рутора женился и приехал со своей Илгой к Лийзе, она сразу поняла: здесь — любовь. Иначе зачем бы молодая жена просыпалась так рано, раньше всех и бежала к морю, пока солнце еще не согрело его? Это волнение любви заставляло ее бежать и кружиться, кружиться на пустынном в этот ранний час променаде и черпать пригоршнями море и остужать пылающее лицо. А когда она возвращалась к своему Эйно, он еще спал, и шторы были задернуты, и Лийзе слышала, как Илга говорила с порога: «Здравствуй», и в этом слове было обещание.

Вот и тогда, на замковом холме, давным-давно, так давно, что иногда кажется, а было ли это на самом деле? О конечно, было! Лийзе была молода, как сейчас Илга, и все были живы. Ведь тот, кто еще не родился, не мог умереть…

В доме графа Делагарди, где всегда останавливалась царская фамилия, в окна верхней террасы вставлены цветные стекла. Эйно объяснил Лийзе, что это называется витраж. О, он так много всего знал, Эйно! Он был просто кладезем всяческих знаний, бездонным кладезем. Если она, например, спрашивала, отчего луна появляется всякий раз в разных концах неба, он мог объяснить и это!

А разве Лийзе самой пришло бы в голову догадаться, что железную дорогу в их город провели только потому, что очередной русский царь (он оказался и последним) не захотел ехать сюда пароходом, как ездили до него все, в том числе и цари?

Пароход «Константин», курсировавший от Петербурга до Ревеля через их город и дальше в Ригу, был, видите ли, недостаточно комфортабелен для последнего русского царя. Понадобилось провести дорогу и выстроить вокзал с самой длинной в мире, как объяснил ей Эйно, платформой. Но царь так и не приехал к ним в тот год, потому что началась революция.

Лийзе

было восемнадцать лет, но она мало что знала об этом, а Эйно знал все, решительно все на свете!

И только в одном Лийзе никогда не соглашалась с ним: Эйно не верил в Белую Даму. Это было ее тайным страданием. Как! Не верить в Белую Даму?! Во что же тогда верить? Эйно смеялся и говорил, что Дама — следствие оптического обмана. Лийзе в ужасе прижимала ладони к ушам, она не должна была этого слышать. Как же так? Выходит, что каждый год в замковом окне в августовское полнолуние появляется вовсе не девушка, когда-то замурованная в стене, а всего лишь… О, нет! Это было тайным страданием молодой жены блестящего фотографа. Она страдала не оттого, что Эйно не верил в Белую Даму, а оттого, что не могла согласиться с ним. А разве можно хоть в чем-нибудь не соглашаться с тем, кого любишь? Любовь — это обожание. Когда проходит обожание — проходит любовь. И если ты хоть в чем-то чуточку усомнился, выходит, хоть чуточку перестал обожать.

Во всем же остальном Лийзе была совершенно счастлива. Она уже не ходила смотреть на душистых дам под кружевными зонтиками, ей некогда было заниматься пустяками. Огромный собственный дом — шесть комнат, две террасы, две кухни (черная и белая, в черной Лийзе делала стирку, а в белой — готовила и гладила), папаша Рудольф, Рутор, потом Ильмар и конечно же Эйно, обожаемый Эйно, — вот сколько у нее было забот!

Между тем годы катились и понемногу уносили то, чем полнилась жизнь. Умер папаша Рудольф, уехала в Германию баронесса Ферзен. Последнее время она едва кивала своей бывшей горничной в ответ на ее всегда глубокий книксен. «Зачем ты ей кланяешься так низко?» — недовольно спрашивал Эйно. Но она и тут не соглашалась с ним: баронесса Ферзен не сделала ей ничего дурного. Правда, она не любит Эйно; как-то, остановившись перед Лийзе, сказала: «Ты бы образумила своего коммуниста!» Лийзе стало смешно: разве может быть неправильным то, что делает Эйно?..»

— И воровство не что иное, как следствие неумелого руководства, — говорил Никитин, выступая на партхозактиве. — Плохо руководим, вот и воруют.

«Ну, хватил!» — подумал председатель месткома и внимательно посмотрел в зал. Отсюда, из президиума, всех было видно как на ладони. Федор Павлович, начальник наборного, как всегда, спал. Делал он это виртуозно: прикрыв глаза, водил карандашом по бумаге, якобы записывая наиболее значительные мысли докладчика. «Если Федор Павлович погорит на этом деле о хищении, — подумал председатель месткома, — не жалко: пустой человек». Каждый раз, приходя в местком или встречая у себя в цехе или еще где-нибудь председателя, начальник наборного непременно спрашивал с ухмылочкой: «Ну, что в народе говорят?» «А я почем знаю!» — недовольно отвечал председатель. «Ну как же! — хохотал Федор Павлович. — Ты же и есть представитель народа, так сказать, лучший представитель».

— Плохое, безынициативное руководство приводит не только к снижению показателей, — продолжал тем временем Никитин, стоя на трибуне и изредка прихлебывая чай из стоящего справа стакана, — мы и людей в цехах отучили относиться к делу заинтересованно, творчески…

«Мели, мели, — подумал председатель месткома. — Что тебе еще остается, как не крушить все, что до тебя было?»

— А когда человек не заинтересован делом, он начинает прогуливать, пьянствовать, воровать в конце концов.

«Ишь как все просто, — думал председатель, следя глазами за Виктором Васильевым, сидевшим в седьмом ряду у самой двери. — Чем, например, можно заинтересовать вот такого Васильева, который если не торчит у пивного ларька с приятелями, то читает, как-сейчас, уткнувшись в книгу или хуже того — в верстку. Сказано же: из цеха верстку не выносить».