Моё – Ей

Бальмонт Константин Дмитриевич

Как тень, бродил я по болотам, Как дух, по выгибам речным. Шептали, зыбясь, травы: «Кто там?» Но дальше я скользил, как дым. Я измерял лесные ночи, Где, в сгустках, голубая даль Упала в цвет, чье имя – очи Души, которой мира жаль. Над голубым цветком склоненный, Я долго плакал в тишине, И снова в путь, завороженный, Смотреть, что видит мир во сне. Везде – мои места родные, Овраги, рощи и поля. Качались листья вырезные, Свой пересказ упорный для. Сполна я видел лик растений, Чей знал лишь облик в беге лет. Есть час для беспокойной тени, Когда любой ей внятен бред. Вот аир, с корнем горьким, пряным, Острийный стебель желобчат, Болотным вскормлен он туманом, В нем спит растаявший закат. По смирным водным перекатам, В затонах, где как бархат, ил, Разгульник с корнем волосатым Свой белый войлок распустил. Вон жабник там белошерстистый, Вон ядовитый корень жгун, Дымянка, кончик дымно-мглистый, А венчик розовато-юн. Загадка,

цветик сероватый, Шершавый стебель туг и прям, Его посеял бес косматый, Ресницы прилепил к листкам. С лицом щетинистой угрозы, По склону – жесткий кривоцвет. В чуть видных волосках – занозы И распаляющийся бред. Любимец теплых дней в июне, Но любящий расти в тени, На перелеске цвет колдуний, Сорвешь, покой свой прогони. Я вижу, как за соловьями Следит округлый зрак совы, Я наклоняюсь к волчьей яме, И снова жажду синевы. От многоцветных узорочий, От стебля острого, как сталь, Иду к цветку, чье имя – очи, Души, которой мира жаль. Считаю, сколько на погосте Еще крестов, еще могил, И ведаю, что все мы – гости На пиршестве не наших сил.

Хлебный колос

Хлебный колос, молча сжатый, Совершенный знанья знак. В нем громовые раскаты Пали с влагой в тихий мрак. Собеседованье дружных, Шлющих быстрый знак, зарниц. Лепет шелестов жемчужных, Мысль, клонящаяся ниц. Дух, который вечно падок Мчаться молнийным огнем, Чтобы мост округлых радуг Взвить на миг над синим днем. Мысль о жертве неизбежной, Мерный холод лезвия. Стебель стройный и прилежный, Корень с радостью тканья. Мысль, что в звездной многозерни Дышит вечное добро, Как на стали, в лике черни, Торжествует серебро. Жажда здешних малых зерен Пасть в провалы темноты, Чтоб возник, нерукотворен, Колос, нежащий цветы. Чтобы пыльное цветенье, Со звеном слияв звено. Взвило пышный гроздь растенья, Полновесное зерно. Путь великих превращений, Власть умершего зерна Встать в лучах преображений, Быть вершиной после дня. Хлебный колос, молча сжатый, Я завет лелею твой, Что громовые раскаты Встанут жатвой вечевой.

В Синем Царстве

Там, в Синем Царстве, за морями, Где тучки на ночь строят стан, Я у Царь-Змия побыл в яме, Змеиный разгадал обман. Там все не так, там все иное, Все на-двое, и все одно. Лишь днем блуждает там дневное, Как ночь – ночное там черно. С зарей там смех и свет повсюду. Кровавый бой. Но бой – игра. И нет конца густому гуду От золота и серебра. Гремят там тучи только ночью, Лишь полдень – огненным громам. Всему дневному узорочью Лишь свет – дворец, лишь Солнце – Храм. А если молния захочет Промчаться в Синем Царстве днем, Себя пером всю оторочит, Летает Птицею-Огнем. От этой пламенной Жар-Птицы, Чей дом – не здесь, чьи игры – там, Последним откликом зарницы В июле, в ночь, доходят к нам. А там, а там, а там, далеко, «Ату! Ату его!» крича, Несется всадник вдоль потока, За зверем скачка горяча. Но, доскакавший до порога Садов из яблонь золотых, Я не убью единорога, А пропою ему мой стих. Не убивают, убивая, Там, в Синем, где играют в бой, Моя невеста, вновь живая, Встает, обрызгана водой. Опять веселый я и юный, Хоть смерть за мною по пятам. Я вновь, Баяном, зыблю струны, И славлю ласковое Там. Там, на вечернем водопое Увидеть можно жеребца, Который в самом лютом бое Проскачет поле до конца. И там заржет призывный голос, Так грянет перестук копыт, Что снова прям пригнутый колос, Проснулся тот, кто смертно спит. Я в грозном Там. Орлы под дубом Клекочут. Змеи по горам. Он в раздражении сугубом, Царь-Змей, властитель черных ям. Он за железным частоколом, Хитро хвостом ударить рад И, черепом качая голым, Смарагдовый хранит он клад. Но я нашел дорогу к Змею, Я заглянул в морскую глубь, Копьем я пламенным владею, И конскую я знаю ступь. И ту, которая всех краше, Возьму. Мне будет жребий дан. Мед буду пить из полной чаши. Я в Синем Царстве Еруслан.

Семь коней

У меня есть конь каурый, Чарый конь и светло-бурый, Белый конь и вороной, Быстрый, точно дух ночной. Но, быть может, самый страстный Конь горячий, конь прекрасный С длинной гривой разливной, Тот, что пляшет подо мной. В дни, как час идет опасный, Силы жаркой, масти красной. Быстрый, точно мысль весной. Как, по царственному краю, Что дарован мне Судьбой, Я скачу, коней меняя, Каждый скоком ходит в бой. В этой жизни, часто хмурой, Я иду скорей к коню, Подо мною конь каурый, Или бурого гоню. Если в грусти я усталой, Или мысль меня слепит, Звонко крутит конь мой чарый Перестук своих копыт. Если в чуждые пределы Я хочу идти войной, Подо мною конь мой белый, А быть может, вороной. Если сердцем в жажде страстной Нежных я ищу оков, Мчит сверканье конь мой красный Четырех своих подков. Так живу неутомимо. А когда сгорю в огне, Быстро взрею в царство дыма Я на солнечном коне.

Боги

По

небу багряное льется вино. Весь день пировали высокие боги. Упились. Устали. Уж ночь на пороге. И плещут из чаш, запрокинувши дно. Что Индре с Перуном! Что Одину с Тором! Им бражничать только с зари до зари. А мы воздвигаем им здесь алтари, И вяжем с богами себя договором. Но боги не помнят обетов своих, Они веселятся в лазоревом небе. Когда же, упившись, устанут, их жребий – Запевкой войти в торжествующий стих.

Перун

Перун! Перун! Перо орла Тебе я добыл в приношенье, Щиты из меди – зеркала, И благовонный дым сожженья. А ты, дохнувши от древес, Испив мой пламень красно-синий, Дозволь, чтоб взвился до небес Мой вспев орлиный над пустыней.

Скифы

Мы Скифы, мы птицы, веселым Полетом летим по степям, Славяне, мы братья Монголам, Как вяхирь, он брат голубям. Как весел крылатый с крылатым, Как ястреб зовется орлом, Когда по лазоревым скатам Он длинным провеет крылом. Хмелеющим, лающим стаям Так любо за зверем бежать, Как мы, захмелев, улетаем, Нам воля – родимая мать. Отец наш зовется простором, Нам ночь в многозвездность сестра, Нам ветер, летящий над бором, Поет, что скитаться пора. От моря пролет наш до моря, От Волги летим Иртышом, Свое отдаем мы, не споря, Чужое берем мы ножом. И тут же, упавши в недолю, Мы никнем до самых низин, Безгласные ходим по полю, Сто тысяч вспахав десятин! Бросаем безмерные глыбы Руды златоносной в века, В лесные влечемся изгибы, И молится – нами – тоска. Глубокая – наша криница. Загадочен в горе наш вид, Но нам в лихолетье Жар-Птица О чуде поет – и летит.

Нерушимый

Как, топя ладью, косматый, Вверх вскипает в море вал, Нечестивый лютый Батый Шел на Русь и воевал. Ветер любит виться, воя, Малый ветер вихрю брат. Так разгульностям разбоя Всяк Татарин сердцем рад. Грады, веси разоряли, Пожигали их огнем. Плачьте, женщины, в печали, Плачьте ночью, плачьте днем. В сердце русском плач великий, Бродит горе, как туман. Только враг широколикий Узкоглазый, сыт и пьян. В храмах Божьих слышно ржанье, Стук копыт и храп коней. На крестах церквей дрожанье Дальних зарев и теней. Но в молитвенном восторге, Сердцем тверд, хоть ратью мал, Благоверный князь Георгий В древний Китеж побежал. Вплоть до озера лесного, Что зовется Светлый Яр, Бился снова он и снова, Вражий крепче был удар. Но когда, как зверь мохнатый, Как бормочущий медведь, Навалился лютый Батый, Чтобы Русью овладеть, – В свете, полном ослепленья Для зениц толпы чужой, Князь Георгий, как виденье, Скрылся в глуби озерной. Скрылись храмы, скрылся Китеж, Глубь прияла прежний вид. Нет, о Батый, не похитишь, То, что Светлый Яр хранит. И текут как прежде реки, Китеж древний нерушим. Но различны человеки, И не всякому он зрим. Тот, чей дух живет лукаво, Кто ни в чем душой не весь, Мыслит влево, мыслит вправо, Место пусто видит здесь. Кто с умом нераздвоенным, С верой жаркою в груди, К этим водам осребренным Ранним утром приходи. Жив на дне он, храм подводный, Служба в храмах там светла, И о правде всенародной, Чу, поют колокола.

Слово о погибели

Ты снишься мне в дыме, Увита осоками, Волчцами зубастыми, Одета в поля. С горами крутыми, С холмами высокими, С дубравами частыми, Родная земля. С богатством раздолий Зверей несосчитанных И птиц неуловленных, И рек, и болот. Кто хочет ли воли, Путей неиспытанных. Собой лишь условленных, Он все здесь найдет. Взгляни только в сердце, Расстанься с воротами, Тоску вороватую В вине утопи. Забудь иноверца, Не майся заботами, И птицей крылатою Маячь на степи. О, горе мне. Сплю я. Мне все представляется Мельканьями сонными. Я в мире не в счет. Лишь полночь, ликуя, За мысли цепляется, И дождь разнозвонными Струями течет.

Цветная тропа

Жужжанье мухи, в знойный час, в июле, Коснулось тайн, как звонкая струна. Уток мечты, цветная пелена, Ведет туда, где дали потонули. Первичность дней, в их красочном разгуле. Колодец снов весь просветлел до дна. Там мать, отец, там жизнь, там брат, жена, Там дочь, там все, как звуки в дальнем гуле. Я медленно иду в тени аллей. Мне иволга поет о царстве сада. Молебен ликов каждый миг светлей. Глубинному душа извечно рада. Дрема поет, что больше жить не надо. Раскрылась Вечность. Даль зовет. Я в ней.

Я слышу

Я слышу гуд тяжелого шмеля, Медлительный полет пчелы, несущей Добычу, приготовленную пущей. И веет ветер, травы шевеля. Я вижу урожайные поля. Чем дальше глянь, тем всходы видишь гуще. Идет прохожий, взор его нелгущий, Благой, как плодородная земля. Я чую, надо мною реют крылья. Как хорошо в родимой стороне! – Но вдруг душа срывается в бессилье. Я слышу, вижу, чувствую – во сне. И только брызг соленых изобилье Чужое Море мчит и плещет мне.