Мое сердце и другие черные дыры
Шрифт:
– Умереть точно можно, – Роман повторяет свой довод. – Мэдди мертва. Я нигде не чувствую ее энергии.
– То, что ты не видишь ее, не значит, что энергия исчезла.
Его руки взлетают на пояс, но потом он поднимает еще один камешек и бросает вниз.
– Слушай, хватит говорить об этом. Бесит уже.
– Меня тоже бесит, – тихо отвечаю я.
– Я должен думать, что, когда мы умрем, мы будем мертвы. Иначе я не могу.
– О’кей. – Я соглашаюсь больше не поднимать эту тему, но думать точно не перестану.
И мы опять молча смотрим на реку, снова
Понедельник, 18 марта
Утро понедельника – пожалуй, самое нелюбимое время недели. От него не спасешься даже лишними пятнадцатью минутами сна – Джорджия всегда встает пораньше, чтобы перерыть весь свой гардероб. Боже упаси выбрать не тот наряд! Вы что, не знали? В понедельник крайне важно правильно себя «подать» – согласно авторитетному мнению Джорджии, шмотки, которые надевают в понедельник, определяют всю оставшуюся неделю! Если платье отличное и соберет тонны комплиментов, то и контрольную по алгебре в четверг напишешь на «отлично». Я, понятное дело, не думаю, что квадратные уравнения как-то зависят от расклешенных или зауженных джинсов, но Джорджия совершенно убеждена в обратном. Правда, я ношу примерно одно и то же каждый день: серую полосатую рубашку, черные джинсы, серые кроссовки – так что у меня нет шансов что-то изменить в своей жизни.
– Айзел, – шипит она, – Айзел, проснись!
– Джо-о-орджия. – Со стоном я поворачиваюсь на бок и вжимаюсь лицом в подушку в надежде укрыться от нее. – Мне все равно, наденешь ли ты лиловое шерстяное платье или красную юбку. Уверена: все в любом случае признают тебя красавицей.
Я слышу скрип кровати – она начинает пихать меня в бок, и я отползаю, запутываясь в одеяле.
– Какого черта?
– Просыпайся! – Сестра отскакивает от меня и кружит по комнате. – Только посмотри в окно!
Я тру виски: так надеялась поспать еще минут пятнадцать или даже двадцать, если не причесываться. Со вздохом вылезаю из кровати и ковыляю к маленькому окошку, расположенному точно посередине задней стены нашей комнаты. Это окно было нашей «демаркационной линией» последние три года: слева от него моя территория, справа – Джорджии. Правая часть стены заклеена выдранными из журналов фотомоделями, фотографиями Джорджии и ее друзей. Там же красуется коллекция солонок. Сестрица собирает необычные солонки: в форме сов, грузовичков, волков, покупая их в благотворительных магазинах. Моя половина пуста.
– Смотри. – Сестра тянет меня к окну.
За окном все в снегу. Я зажмуриваюсь: на ярком солнце мир сияет и искрится. У корней дубов намело сугробы, и, насколько я могу судить, снега по меньшей мере сантиметров десять.
– Как здорово! – Джорджия за моей спиной от радости хлопает в ладоши. – Школа отменяется!
– Но в марте такого не бывает, – бормочу я.
– Однажды такое уже случалось, когда мы были маленькими, помнишь?
Помню. Чудесный был день. Мне было не больше девяти, значит, Джорджии около
В то утром мама сделала нам блинчики с шоколадной крошкой, и мы целый день лепили во дворе снеговиков и катались с горки на Уайн-стрит. В тот день мы были настоящей семьей – я не чувствовала себя посторонней, дочерью на выходные.
Да, давно же это было.
Некоторое время мы молчим: я гляжу в окно на искрящийся снег, а Джорджия смотрит на меня. И я, и она не знаем, как теперь разговаривать друг с другом.
– Пойду-ка еще посплю, – объявляю я. Теперь снегопад означает сон – не блинчики и не снеговики, а еще несколько часов в постели. В одиночестве.
Я слышу, как она капризно фыркает – словно молча состроить гримасу недостаточно.
– Не отдохнула, что ли, после субботнего вечера?
– Что?
– Ты поздно пришла, – поясняет Джорджия.
Я снова плюхаюсь в постель и натягиваю одеяло на голову. Говорить с сестрой о Романе я не собираюсь. Даже через миллион лет.
Она снова подсаживается ко мне.
– С кем это ты была? У тебя появился парень или как?
Я не могу удержаться от смеха. Если у меня и есть парень, то зовут его Смерть. И зуб даю: Роман тоже в него влюблен. Что-то типа несчастного любовного треугольника. Или счастливого: мы оба соединимся со своим возлюбленным седьмого апреля.
Она обиженно сопит, и я вновь чувствую движение – встала.
– Ладно. Понимаю – это смешно. Я всего лишь пыталась поговорить со старшей сестрой. Прости мне эту попытку.
Ого, теперь ты хочешь со мной разговаривать? Я борюсь с новым приступом смеха. В самом деле, смешно: она хочет поговорить со мной лишь потому, что полфута снега лишили ее родной тусовки.
– Мы сестры только наполовину, – уточняю я и чувствую мгновенный легкий укор совести, пока черный слизняк не приходит мне на помощь.
– Ты невыносима! – вздыхает Джорджия. Если бы я не знала ее так хорошо, могла бы сказать «печально вздыхает». Она прислоняется к стене, взявшись за ручку двери. – Кстати, мама нажарила блинчиков.
Сестра с силой хлопает дверью, но через несколько секунд возвращается.
– И знаешь, Стив… – она произносит «Сти-и-и-в», как я растягивая слог, будто мягкую резинку. После неловкой паузы Джорджия продолжает: – Ну да, Стив на работе: «Спаркл» не закрылась.
– Ты хочешь сказать «твой папа», – снова поправляю ее я. – Твой папа на работе.
– Ну да, мой папа. Тот, которого ты за что-то ненавидишь. И благодаря которому у тебя есть дом.
Вот оно. Я скидываю с себя одеяло и сажусь на кровати.
– Как благородно с его стороны! И я не ненавижу его, Джорджия.
– Да неужели? Но ведешь себя, словно ненавидишь. Слушай, меня задолбало, что ты день за днем винишь себя за то, что сделал твой отец. Так вот, последний новостной выпуск: ты – не он. И кончай уже обвинять всех остальных в том, что он сотворил. И себя в том числе.