Мое сердце и другие черные дыры
Шрифт:
– Но зачем? Если это не повлияет на твое решение, почему тебе так важно это узнать? – он спрашивает тихо и мягко. Он не давит на меня, не осуждает.
Меня переполняет острое желание обнять Замерзшего Робота. За то, что он не спрашивает, что же сделал отец. За то, что не интересуется кровавыми подробностями. Глядя на его широкие плечи, я представляю, как прячу лицо у него на груди. Нет, это не то, о чем можно позволить себе думать, – посмотрим лучше вниз, на киоск с брецелями. Папе они нравились, он любил шутить, что это лучшее в Америке. Он всегда покупал мне крендель с корицей и сахаром, а себе с
– Эй, проснись! – Роман похлопывает меня по плечу и машет рукой перед глазами.
– Прости, я, кажется, замечталась. Мне нравится смотреть вниз, как все уменьшается.
– Это прекрасно, но ты мне не ответила. А я хочу понять, Айзел. Правда хочу. И не понимаю. Если ты собираешься прыгнуть со мной седьмого апреля, что тебе до того, почему твой отец сделал то, что сделал?
Я прикусываю ноготь и заставляю себя вспомнить последние недели перед убийством. Отец был на взводе, больше, чем обычно. Убедил себя, что теряет деньги из-за ребят, которые, стоит ему только отвернуться, воруют у него с витрины шоколадные батончики и журналы. Помню, однажды я прискакала в магазин после школы и обнаружила, что он маниакально перелистывает бумаги за стойкой. Папа поднял на меня налитые кровью глаза:
– Я все стараюсь и стараюсь, Зелли, но не знаю, достаточно ли этого.
Какая-то часть меня рвалась убежать прочь от этих глаз, но я, проглотив страх, подошла к нему, обняла и ткнулась носом в его рубашку, навечно пропахшую чесноком. Через несколько мгновений он уже насвистывал первый Бранденбургский концерт Баха.
Я крепко зажмуриваюсь. Мне до сих пор иногда слышится папин низкий глухой голос.
– Сама не знаю, Роман. – Я со вздохом открываю глаза. – Но он меня вырастил, понимаешь? Не могу уйти, не попрощавшись.
Наша кабинка завершает полный оборот, и мы выпрыгиваем из нее. Роман обнимает меня за плечи и притягивает к себе:
– Только если ты не соскочишь.
– Я тебе уже говорила: я не соскочу.
– Ты моя умница.
При этих словах сердце допускает сбой, и мне приходится напомнить себе, что нужно владеть собой. И потом, Роман ошибается: я не собираюсь сматываться и не ищу повод остаться в живых, я ищу подтверждение того, что должна умереть. Но, заглянув ему в лицо с темными тенями под глазами, я уже не уверена: его ли или же саму себя пытаюсь убедить. «Я не соскочу, – мысленно повторяю я. – Не соскочу. Я хочу этого».
– Что с тобой? – хмурится Роман.
– Ничего, – поспешно отвечаю я, отчаянно желая, чтобы так оно и было. – Так что, поедешь со мной в субботу?
– Навестить твоего отца?
– Да.
– Конечно. Надо будет придумать какое-то объяснения для мамы, чтобы отпустила.
– Ладно. Заеду за тобой утром в субботу. Наверное, пораньше. Пойдет?
Он пожимает плечами:
– Пошли эсэмэску.
– Ага.
На несколько мгновений повисает неловкое молчание.
– Ну, раз ты меня сюда притащила, давай уж повеселимся. – Роман произносит слово «веселиться», словно говорит на иностранном языке или вообще только что его выдумал.
Он тащит меня к мини-баскетболу, протягивает кассирше несколько мятых бумажек
Держа мяч, Роман прицеливается в кольцо. Я решаю в уме задачку по физике, прикидывая потенциальную энергию мяча. Роман опирается мячом о прилавок и хитро смотрит на меня:
– Опять?
– Что? – Я складываю руки на груди. Кассирша удивленно поднимает брови. Зуб даю, она из тех мамаш, что тащатся от подростковых драм. Отлично…
– Опять изображаешь ботана? Ты все время думаешь о физике!
Мои щеки розовеют:
– Как ты догадался?
Лицо Романа расцветает фирменной кривой улыбкой:
– У тебя такое же лицо, как тогда, когда ты снимала в зоопарке, – очень сосредоточенное.
Он поворачивается к кольцу и бросает мяч. Бум. Точно в цель. Да, Замерзший Робот – мастер.
Владелица аттракциона поднимает палец, показывая, что он получил одно очко. «Спасибо, мы умеем считать до одного. Мы самоубийцы, но не дебилы». Я киваю ей, показывая, что поняла.
Роман крутит мяч пальцами.
– А знаешь, мне нравится этот задумчивый взгляд. Симпатичный.
Я не могу удержаться от смеха. Пожалуй, меня в жизни не называли симпатичной. Даже в глубоком детстве я была «особенной» – в переводе «не такая, как все в Лэнгстоне» – или «миленькой», то есть тихой и скромной, но уж никак не симпатичной.
– Что?
Он слегка приседает и снова бросает мяч. Тот чуть-чуть задерживается на кольце, но в конце концов падает в сетку. Я показываю женщине два пальца, и она слабо улыбается в ответ.
– Да, – отвечает она с густым южным акцентом. – Он забил два, осталась еще пара очков.
Роман рассматривает мягкие игрушки: ряды розовых панд и кислотно-оранжевых тигров, есть даже несколько голубых слонов.
– Что я могу выиграть? – спрашивает он.
Женщина выпрямляется, «надевает» лицо гостеприимной хозяйки и обводит рукой весь свой «зоопарк»:
– Если попадешь четыре раза подряд, выбирай что хочешь.
– Даже того огромного льва? – Роман отклоняется, чтобы я могла лучше видеть сидящего на самом верху царя зверей. Наверное, если прижать его к себе, от гривы все лицо будет чесаться, но вообще выглядит он круто.
Она широко улыбается мне:
– И льва тоже. Ты именно его хочешь?
– Я? – Глаза сами моргают от удивления.
– Ну да. Он же тебе хочет выиграть приз, дорогая. Разве нет? – Она заливается кудахчущим смехом. Никогда не могла понять, почему лэнгстонки обожают издавать этот звук. Наверное, чувствуют какое-то тайное родство с клушами.
– Не думаю.
Засунув руки в карманы черных джинсов, я переминаюсь с ноги на ногу.
Роман, делая вид, будто не слышал ее реплики, готовится к следующему броску. Наблюдая за ним – лицо сосредоточено, глаза широко открыты и не отрываются от цели, тугие мышцы напряжены, – я задумываюсь, что, наверное, он видит что-то похожее, когда смотрит на меня, ушедшую в физику. И все же он выглядит совсем жалким, совсем «замерзшероботным». Хотя… Там что-то есть, будто тень, пробравшаяся на картину из-под рамы. Какая-то часть меня хочет протянуть руку и схватить это, рассмотреть получше.