Моё-твоё сердце
Шрифт:
На койке лежала я.
И мой голос наконец прорезался. Но вместо слов зазвучал крик.
Тедди
Мама вернулась в палату с очередным стаканчиком мерзкого кофе из автомата на первом этаже. Этот кофе из разряда тех, что даже не нужно пробовать, чтобы понять, насколько он отвратителен. За него говорит его запах.
Эта палата пропиталась кофейным душком, хлоркой и лекарствами, а ещё скорбью. В палате Хейли к этому удручающему крошеву примешивались хотя бы ароматы духов её мамы, но после ночной смены в «Роско» все цветочные благоухания выветривались с одежды моей
Так мы и сидели уже пять часов к ряду. В угнетающем молчании. Только писк монитора вносил в эту мрачную атмосферу смерти нотку жизни. Я внимательно наблюдала за тем, как мама теряла саму себя. Это происходило медленно, на протяжении всех тех семнадцати лет, что она пыталась удержаться на плаву. И меня удержать заодно. Но после вчерашней аварии она словно перестала пытаться. Устала барахтаться, расслабила руки и позволила воде просочиться в лёгкие. Как быстро может утонуть человек, если никто не бросит ему спасательный жилет? А моя мама никогда не умела плавать.
– Миссис Раморе. – Мы с мамой одновременно подняли головы.
В палату осторожно заглянула уже знакомая мне медсестра. Низенькая и полная – мне ли не знать, как тяжко жить с таким «диагнозом» – она смотрелась забавно в бледно-розовой медицинской форме. Словно слониха в попоне для пони. Знаю, так говорить некрасиво, ведь я и сама далеко не модельной внешности. Но судьба обошлась со мной совсем уж не-справедливо, так что у меня есть право хоть немного поворчать.
Пышка, ватрушка, пирожок. Все названия сдобной выпечки – мои вторые имена. Как меня только не называли в школе, так что я давно смирилась. Наверняка эта женщина тоже смирилась в своё время. Интересно, в годы её молодости дети были так же жестоки? Её так же не звали играть в одной команде, потому что она бегает медленнее всех? Её так же не замечали парни любых возрастов, национальностей, весовых категорий и показателей интеллекта? Порой кажется, что чем ты больше в объёме, тем более невидимой становишься для окружающих. Этакий вселенский парадокс.
Но мне всегда казалось, что важнее не то, сколько человек весит. Скорее, сколько весит его сердце. Могла бы поспорить, что сердце этой медсестры – Хейзел, кажется – размером с Плутон, и весит столько же. Она всю ночь хлопочет вокруг этой палаты, заглядывает не только по поручениям доктора Лэнг, но и просто, чтобы проверить нас с мамой. Она несколько раз подносила горячий чай, печенье с лимонной цедрой – наверняка самопеченное – а ещё подушку из залежей больницы, чтобы моей маме было удобнее, раз уж она ни в какую не собиралась уезжать домой.
– Вам бы отдохнуть. – Сердечно подметила Хейзел. Да, да, я была права. Подсмотрела имя на бейджике, что обитал на её внушительной груди. – Вы здесь всю ночь. Съездите домой и…
– Не могу. – Вымученно выдохнула мама, переводя взгляд с медсестры на койку. – Не могу оставить её вот так… одну. Кроме меня ведь у неё никого нет.
Хейзел снисходительно улыбнулась, вплыла в палату и оградила нас от лишнего шума больницы, прикрыв за собой двери.
– У неё есть я. – Медсестра похлопала мою маму по плечу и отобрала
Стаканчик отправился на тумбочку, спокойно остывать себе и распространять амбре по палате и дальше.
– Миссис Раморе. – Хейзел присела на корточки и заставила едва знакомую женщину взглянуть на неё. – Я побуду с ней столько, сколько понадобится. Обещаю вам, что останусь здесь, пока вы не вернётесь. Вам нужно съесть что-то посущественнее той печенюшки, что я вам заносила в час ночи. А ещё поспать. Вы не должны мучить себя. Вам тоже нужны силы, как и ей.
– Не хочу её оставлять…
– Понимаю. Но это только на время. Клянусь, я не уйду отсюда, пока вы не смените меня на посту.
– Но как же ваша работа?
Моя добрая мама. Всегда переживала за других больше, чем за себя. Порой такая жертвенность доводила до белого каления, а порой вдохновляла.
– Не волнуйтесь за меня. – Хейзел похлопала маму по ладошке, как маленькую девочку, помогла подняться со стула и довела до двери. – Поезжайте и не тревожьтесь за неё.
– Спасибо вам. Не знаю, как и благодарить.
– Это лишнее.
– Но вы ведь сообщите мне, если произойдут какие-то изменения? – Испуганно спросила мама, оглядываясь на койку. Она цеплялась за бледно-розовую сестринскую форму Хей-зел из последних сил, как за тот самый спасательный жилет. Боялась оставлять единственного любимого человека на всей земле.
– Конечно. Но ничего не случится. Ступайте.
Когда нерасторопная, слегка неповоротливая медсестра Хейзел впервые появилась в этой палате, она вызвала лишь недоверие и улыбку. Тенью сновала за спиной кардиолога, пых-тела рядом с монитором, подключая его к полуживому телу, однажды даже поскользнулась на воде, что сама же и пролила на пол. Но чем чаще эта женщина появлялась в палате, тем больше она мне нравилась. Напоминала этакую бабулю из пригорода, которая закармливает яблочными пирожками, никогда не красит волосы и ойкает при каждом движении.
Но лишь в этот момент, когда она выпроводила мою маму домой и заняла её наблюдательный пункт на неудобном стуле около койки, я увидела, как широко не её тело. А как широка её душа. Хейзел – а я ведь даже не знала её фамилии – не переживала за то, что отлынивает от работы. Её смена закончилась пятнадцать минут назад. И она тратила свой законный выходной на то, чтобы посторожить постель больного, вместо того чтобы заслуженно отдохнуть. Лишь бы моя мама не переживала.
Пухленькая, без маникюра рука медсестры потянулась и дотронулась до пациентки, чьё сердце билось в унисон с аппаратом.
– Ну что, милая. Давай порадуем твою мамочку, когда она вернётся. Тебе просто нужно очнуться.
Она слегка сжала бледные пальцы девушки на постели. И я почувствовала тепло. Ведь я и была той девушкой на койке.
По каким-то необъяснимым причинам я не чувствовала той боли, что испытывало моё тело. Лишь ту, что испытывала душа, но эта боль немного другого рода. Но когда кто-то касался меня – той меня, что осталась лежать на кровати с перебинтованной грудиной и сломанной ногой – я чувствовала эти касания. Тепло человеческого тела, нежность или грубость кожи в зависимости от того, кто мне его дарил: мама, доктор Лэнг или медсестра Хейзел. Больше было некому. Может, так и должно быть? Наши тела не должны чувствовать боль, лишь заботу, сострадание и любовь. Ведь ради них мы приходим в эту жизнь.