Мое время
Шрифт:
– Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.
Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.
– Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.
– Кто он?
– а на то и расчёт был, чтоб спросили.
– Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.
Я замечаю, что возле
– Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...
Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.
– Ну ладно, тогда я тебе спою.
Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,
Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,
А я вам пе-сенку спо-ю-у,
Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....
Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.
Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.
Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор:
Спуска-ется солн-це за сте-пи,
Вда-ли зо-ло-тит-ся ко-вы-ль..
И резко так закричал:
Коло-о-дни-ков звон-кие це-пи
Вздыма-а-ют доро-жну-ю пы-ль
заголосил отец, мальчишеский его голос залился, - то ли хохочет то ли плачет.
А мать низко ведёт и всё рассказывает, рассказывает:
Иду-т о-ни с бри-тыми лба-ми,
Шага-а-ют они тя-жело-о..
Нинка вторит матери, но осторожно басит, не прорывается и вовсе замолкает, когда отец, не выдерживая этой тягучей угрюмости, пускается мелким бесом:
Динь-дон, динь-дон..
И дальше прибаутки в перепляс, импровизируя на лету.
А то замолчат надолго. И мы не смеем. Смотрим сквозь растворённую дверцу на огонь в печке, угли пересыпаются прогорают.., вдруг снова вспыхнет язычок ярко, будто очнётся, и пойдут плясать тени по низенькой хате, Нинка обнимает стариков своими большими руками - присмиревшая великанша.
А вот мы с Фицей на Дальнем Востоке, на дипломной практике. Я вижу Нинку на Курилах, как она там шагает по островам крупной гренадёрской поступью на фоне дымчатых гор с усечёнными макушками. На горной тропе она смотрится эмблемой: в штормовке, с рюкзаком, постукивает молоточком, обычные атрибуты, обезличивая, они возвышают до образа. Неважно, что геологи во множестве работают на равнинах, да и в горах не всегда есть надобность лезть на вершину, но какой же нормальный человек не полезет? Хотя бы для того, чтобы почувствовать высоту. Нинка подымается на вулкан Тятя,
Потом она приезжает на Сахалин, где может видеть меня в камералке в портовом городе Корсакове, в казармах разместилась наша сейсмическая экспедиция.
Полевой сезон заканчивается, на базу возвращаются подводные лодки и тральщики, на которых работают москвичи, и местные съезжаются наземные отряды. Встречи, кутерьма и суета, братания, сборы.
И общий выход в матросский клуб на гастролирующий здесь Москонцерт. Там второе отделение ведёт Кира Смирнова, а мы с Нинкой уже знаем, что она поёт песни Новеллы Матвеевой.
Терпеливо пережидаем халтурные номера, даже жонглёры и акробаты у них дают представление, и вот, наконец, Кира Смирнова поёт романсы и блестящие исполняет пародии. Раскланивается под щедрые аплодисменты, занавес, ещё на бис...
И вдруг перекрывая всё зычный раздаётся Фицин рёв:
– Даёшь Новеллу Матвееву!
Интеллигентная наша экспедиция замерла в ошеломлении, ну а матросы, те вообще были всем довольны.
– Дорогие мои!
– закричала в зал Кира Смирнова, - мне очень приятно слышать здесь имя Новеллы Матвеевой, её ведь даже в Москве мало кто знает. Действительно, я приготовила двадцать две её песни. Но... вы понимаете, для них нужен особый, отдельный вечер. Если хотите, мы сможем снова встретиться.
Сказано, осталось сделать. И мы уже караулим у служебного выхода. Там покуривают артисты, таскают в автобус амуницию, какие-то двое начинают охмурять нас с Фицей.
– Нет, нет и нет. Нам нужна только Кира Петровна. Она обещала...
– Да и мы чего хотите пообещаем..., - дядьки из кожи вон не верят, что вовсе нам не интересны. Суют какие-то свои заграничные программки, дескать, тоже не лыком шиты, и надо же, - один из них оказывается знаменитым Сигизмундом Кацем. Нинка снисходительно намурлыкивает "В лесу прифронтовом".
Из дверей стремительно выбегает Кира Петровна, вся - вихрь, и этот её вздёрнутый носик:
– Обещала, конечно, обещала. Завтрашний вечер ваш, девчонки. Только найдите гитару.
Экспедиция собралась в казарме, устроили отменный стол, а гитару раздобыли у матросиков, с пышным бантом, правда, с обломанными ручками колков.
Ловко орудуя плоскогубцами, Кира Петровна настро-ила гитару, и вот её энергический голос ударил в самое сердце:
Ка-кой большо-й ве-тер
На-пал на наш ос-тров
Сорвал с домо-в кры-ши
Как с молока-а пе-ну
И потом проникновенно до озноба:
Ви-и-ди-шь зелёным ба-рхатом от-ли-ва-я
Мо-о-ре лежит спокой-не-е, чем зем-ля-а
Ви-ди-шь, как-будто лом-тик от ка-ра-ва-я
Ло-о-дочка отломи-лась от ко-ра-бля
. . . . . . . . . . . .
Ранним утром мы провожаем Киру Петровну до гостиницы, идём гурьбой по пустынному городу, она взахлёб пересказывает кинофильм "Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён", который, похоже, не выпустят на экран.