Мое время
Шрифт:
Кружим, кружим по лесным дорожкам, очарованные дружбой, влюбленные во все на свете, стихи, костры, откровения.
Морской проспект стремительно обстраивается домами-распашонками, двери без запоров, из каждого окна тебя могут окликнуть, позвать, за любым столом ты не посторонний, ты - свой. Деревня Науковка, Лаврентьевка, Академ-слобода.
Морской проспект прямолинеен, как иллюзия, чтоне споткнешься. Никого не смущает его имя, заимствованное у дальнестранных портовых городов. Ненастоящее наше пресное море мы тоже считаем своим, камерным, академгородским. Мы проводим там дни и ночи, уплываем, уплываем, на краденых
Развеселой оравой возвращаемся, кто-то читает стихи, Бовин, может, Генка Прашкевич, - раньше или позднее, всяк воспел море Обское. Горб несет мои тапочки-страль-ки, - ах, как нам любы выпендренные слова, - мы все время к чему-то готовимся. Резко кричит электричка, словно режет горло как раз у начала проспекта. Обычно мы провожаем задние огоньки даже и без особой зависти, - там, за недальними горизонтами еще сбудутся наши мечты. Пока не случилось... Славка Журавель бежит, бежит по обводной дорожке, бежит, чтобы погибнуть под поездом...
Никого теперь не волнуют наши переживания первых лет Городка. И кому интересно, удалось ли нам, непутевым, состояться? В тех же декорациях каждое новое поколение считает себя первопроходцем. Ныне, бывая в Го-родке, можно не встретить ни одного знакомого лица. Да и тесновато здесь, узко в шкатулке. Только в считанных наших домах мы засиживаемся допоздна, как прежде, как представляется нам - всегда. Но ведь действительно, те, кого больше нет, все равно присутствуют, пока хоть один из нас есть.
Странный, тяжело-любимый Академгородок.
Академгородок, городок невелик,
мал золотник, да дорог,
эти строчки Вовы Свиньина мы носим за пазухой.
Из Городка выскакиваешь через тоннель сразу в ночную лесную дорогу, словно в свободу. Я закуриваю, как бы отчеркиваюсь от движений, - пропадай Ньютоны, - мчусь в покое свободно падающего тела, только лоб имеет ощущение упругой выпуклости ветрового стекла, вроде бы его и зовут лобовым.
Фары выхватывают случайные стволы из сплошной темной чащи, а когда едешь днем, разномастная зелень ворожит.
Березы в блестящей листве светятся изнутри, - есть в березе эдакая девичья одухотворенность, еще кокетливая скромность челки, приспущенной на невинный лоб. Молодой сосновый подлесок со светлыми свечками торчком. Я угадываю в нем нашу вздыбленную жеребячьей гривкой юность. Отдельные попадаются тополя, они насажены, но не чужеродны, листья сверкают упругим вечнозеленым блеском. И мягкая невнятная зелень мелколистых кленов. Их называют здесь американскими, все не соберусь выяснить, - в таких ли вот лесах индейцы готовили свой кленовый сироп? Множатся же они с нахрапистостью сорняков. Фоном стоят взрослые сосны, по верху смотришь, нечесаная бурая шерсть. А по нижней кромке картины - обочины топорщатся белесой зеленью полыни, порой отсвечивая серебристым, но обычно дюралевым, раздражает их пыльная несминаемость, и снова переводишь взор на шеренгу стволов.
Осенью березы будут особенно трогательны, нежно голенасты, ломкими пальцами перебирают с десяток мелких монеток. И вдруг становятся заметны осины в цветении листьев.
Я перестала томиться оседлостью деревьев, представлять их с вырвавшимися корнями, расправленным телом и летящими по ветру кронами, нет, к кому бы мы
Но сейчас в ночи лес завесился черной вуалью. Под призывным прищуром фар девки-скромницы поспешно скидывают одежды и бесстыдно танцуют, белеются березовые ляжки:
Выбери меня, выбери меня,
Птица счастья завтрашнего дня.
Мурчит, мурчит какой-нибудь въедливый мотивчик.
Знаешь, но всякий раз неожиданно из правого леса вспучивается железнодорожная насыпь. И неожиданно же вылетает из темени поезд, - три точки растут неотвратимо, складываются в огненное троеперстие, - размашисто крестят и проносятся над головой вверх ... В небе Журавель!
Дорога здесь начинает суетиться. Из-под насыпи сквозь тоннель выруливают машины, слева по низине стелется деревня, возле магазинчика идет гульба. Здесь уж всегда. Еще когда-то совсем маленькими нас брали на воскресные выезды в лес. На том самом месте, где сейчас Городок, буйно росли черемухи и огоньки. И обязательно возле магазина на Ельцовке пьяная бушевала драка. Нам не страшно смотреть из грузовика, и папа смеется с некоторой даже гордостью: "Сибирь гуляет наотмашь".
А из перспективы дороги встречные фары сначала встают световыми столбами, как обещание, затем протягивают лучи вдоль шоссе, щупают, целятся, ловят немигающим взглядом глаза - в глаза, фокусируются и ударяют в упор, - черт побери, чужая свобода может оказаться жесткой, - разбиваются о наше лобовое стекло круговыми морщинками, как бы улыбчивыми, но уже проносятся отчужденно через, - ни приветствия, ни прощания, - сквозь, в собственные дороги.
И мы себе катим в общем равнодушии ночного тракта. Пожалуй, в свободе помимо экзальтации есть еще безразличие, эти вот деревенские крыши, заборы, Матвеевка, Барышево, ..., любое безымянное село, все равно, здесь ли, в другой стороне, летом или зимой, крыши, трубы с ничьими дымами, безликие деревья с примороженной ногой, бесформенная ночь, и сам уже безындивидуален... растворен в безвольной ритмике дороги...
Самозарождается новый мотивчик, поднимается из глубины, еще не узнанный, как в дреме, его хочется усилить, зацепить за предметность: вот, вот она, выбоина в бетонке, с незапамятных времен ее объезжают, вон брошенная покрышка с колеса, - в моих геологических экспедициях, застигнутые непогодливой ночью посреди дороги, мы запаливали старую покрышку и грелись подле нее, как у костра. А вон с машины обронили арбуз, он картинно раскололся, будто едешь по Киргизии с Батей. ... Предметы на дороге будят массу ассоциаций, ведь они примерно одинаковы на различных путях, они до щемячного умиления будят родство, все дороги сливают в одну, вечную, вечную игру в "как будто"...
Дорога - самое емкое хранилище памяти, и дорога - песня, - что видишь, то поешь, и дорога - это мечта.
И конечно, на повседневной дороге должно быть обозначено "священное место": какой-нибудь целебный источник, особенный верстовой столб, при котором, допустим, состоялась встреча, могила при дороге, ...
Для меня, - как раз мы сейчас подъезжаем, - это "пучок нарциссов" семь фонарей над бензоколонкой, на тонких стеблях с надломленной верхушкой, с косо навешенным цветком плафона, они цветут в эти мои заблудные ночи (как цветет языческий папоротник под Ивана-Купала).