Мое время

Янушевич Татьяна

Нет, пятно вместо лица - это совсем не просто. Я вспомнила, как однажды Юра показывал свои детские рисунки: старики, нищие на паперти, люди на улице его Донской, со всею своей жизнью, - откуда бы ему, парнишке, знать?.. На ученических его работах в Суриковском - у натурщиков тоже выразительнейшие лица получались, и в позах - человеческая повседневность: тот устал, у этого в семье, может быть, нелады, ну эта еще стесняется, а кому-то вообще все надоело, ... И затесалось несколько листов сокурсников, - на них, как положено, торсы анатомически выверены, отштрихованы на ять, лица же невнятны - они ведь не брались в расчет. Кое-кто из художников потом добился известности, рисуя безликие

болванки, вы ж понимаете... и так далее, только не интересно. Разве что у Целкова сквозь лютые прорези его голов с зубками просачивается неабстрактная жуть.

А недавно я смотрела Юрины "Автопортреты" начала шестидесятых, поры "абстракциониста-расстриги", как охарактеризовал пересмешник Эма Зеликман. Целая серия в рамке зеркала форточного формата, - такие были на дверцах шифоньеров наших родителей. Лист за листом - бесконечный ряд настроений, состояний, хотя выражение лица варьирует не очень уж в широком диапазоне, человек вглядывается, видно, что он художник, размышляет, где-то напряжен, импульсивен, а то и просто: контур головы, очки, губы. А вокруг сменяются миры, как минуты, и ни в одной нет повтора.

– О-ля-ля!
– воскликнул Кузьма, тому уж тридцать пять лет назад. Тогда Кузьма впервые привел меня к Злотникову домой. А пришли мы с выставки приятеля моего Михаила Кулакова, где центральное место занимало полотно под названием "Голгофа" - летящий над Земным шаром огненный крест с распятым Христом.

– Голгофа?.. Ну что ж, пусть будет Голгофа, - сказал Юра и стал выставлять нам свои "Автопортреты". Написаны они были через ту же форточку зеркала, только в рост и нагишом.

– О-ля-ля!
– расхохотался Кузьма, потом смотрел долго и очень серьезно, и снова засмеялся, уже как бы они все сказали друг другу и все поняли:

– Подайте на пропитание бедному еврею.

А я сама не заметила, как начала рыдать. Меня настигло и захватило ощущение, будто это я, каждый я, неважно из какого времени родившийся человек, он пришел на землю, наперед зная трагический исход, и сам, по своей воле, он - полная обнаженность, полная незащищенность, и в этой неправильности тела (даже и заметной, что в зеркало не входило враз), в этой неправильности столько способности к боли, что нет нужды быть распятым.

– Кузьма, ты кого ко мне привел? Как ей показывать, она же плачет?

А я не могу остановиться и хлюпаю, глядя уже на Юрины пейзажи, он их недавно привез из Коктебели. Там, на Юриных картинах море, небо, горы, свет - первозданные стихии, безграничные, проникающие друг в друга, летящие, и ты уже схвачен этим небом, морем, ты плоть от плоти этой земли, ты растворен в гармонии, и заново, и заново, до самозабвения. Но есть в структуре самой строгость и точность, такие, что разрушения не происходит, ни страха, ни сладости. Может быть, омовение. Или как пьешь...

Я ведь и сама в те поры одержима была идеями растворения.

Потом мы смотрим композиции "Ритмы города".

– Тише, Танечка, не плачь.., все уже кончилось, все хорошо. Это, видишь ли, в метро женщине стало плохо, ну придавили, или сердце больное, вокруг охи-ахи, скорую помощь вызвали, сделали ей искусственное дыхание, и все в порядке, эскалаторы поехали, и люди заспешили по своим делам, вон и врач уходит, видишь, внизу белый халат мелькнул...

Ничего этого, конечно, не было на картине, или как раз было, и не только, а много всего. По множественному Юриному "Городу" идут, слоятся, текут потоки людей, их невыписанные силуэты, тени, цветовые пятна, симфоническое движение. Планы разворачиваются, свертываются, будто это такие гиперболические поверхности, на которых

через одну точку может пройти бесчисленное количество параллельных линий - жизненных путей. Эти точки вспыхивают касанием белого с синим, зеленого с черным, или удивительный его желтый цвет - горячий холодок, и еще это Юрино притрагивание рукой к веткам дерев, головой, щекой.., как он ходит по улицам.

Идти с ним рядом весело, смешно, - шалит, дурачится, то побежит вдруг вприпрыжку. Как-то шел он со своими ребятами из детской студии, слышит, за спиной шепчутся:

– Знаешь, вот мы будем старыми, дряхлыми, а Юрий Савельич так и будет прыгать через лужи.

Реветь от переизбытка эмоций я перестала в Коктебели, где однажды мы оказались вместе. Нас собралась большая компания..., впрочем, об этом когда-нибудь еще.

Подступал октябрь, и скоро нужно было уезжать. А Юра только начал работать маслом. Ему сколотили подрамники большие и тяжелые. Попросил меня помочь тас-кать.

Мы уходим по гористой тропинке за мыс Хамелеон в Тихую бухту. Я хоть и здоровенная, а еле поспеваю. Он приплясывает впереди, нагруженный еще этюдником и сумой с красками, распевает Моцарта. На лысых пригорках наши подрамники по обе руки ловят ветер, словно крылья дьяка Крякутного.

Потом он работает, а я отношу сырые еще картины домой в поселок, и пока успеваю вернуться, готово следующее полотно. Тащу энную работу, меня окликает художник на пляже, я его тоже приметила, - он с утра пишет "Баркас на море", окликает:

– Что? Отец рубит, а я отвожу?..

Свет уже стал спадать, когда оставался последний холст. Ветер разыгрался, Юра разнервничался.., в общем, я, верно, единственная сподобилась..., нет, не присутствовать, а держать подрамник, чтобы не унесло.

Стою на коленях позади щита поджав голову.

– Чтоб не высовывалась! И ни звука!

Но я ж таки вижу, чувствую... Вот что я чувствую: если бы вдруг с неба на нас посыпались метеориты, по законам физики они летели бы по своим траекториям, направленным к центру Земли; в этом фокусе я как раз и сижу, и с разных высот Вселенной устремляются в мой квадрат космические удары кисти...

Такой мне выпал ракурс причастности.

А на картине я потом разглядываю выжженные холмы с красными виноградниками, Библейские холмы, - так я их себе представляю.

В последний вечер Юра захватил меня в дом Волошина попрощаться. А мне, конечно же, хотелось туда по-пасть.

Мы вошли, и внизу перед нами открылась сразу гостиная, как долина с горы, - я внутренне приготовилась многомерную увидеть, на сто раз прочитанную в книжках, "Гостиную Волошина". Они там вечеряли, Мария Степановна, Анастасия Цветаева, еще какая-то именитая старушка, и пять-шесть молодых, весьма светских поэтов-художников, которые всегда крутятся возле Волошиной, позволяя ей опекать их на свою пенсию. Они сидели за большим столом, а в доме том все не просто, с финдибобером, диванчики с разными полочками под лю-бые потребности, ветхо все, и мне уже от порога грустно стало видеть сбоку тут расписной умывальник на гнилом деревянном гвозде, который выпадывает, а его приткнут на установленное раз-навсегда трухлявое место, и ни один молодой хмырь не догадается прибить нормально. Они сидят за столом, сервированным с традиционнос-тию, и в середке на тарелочке вялый початок с зазяблыми зернами, отщипывают себе помаленьку. Бабушкам, может, и довольно божьей пищи, но эти-то! Мы понятно, отказались отужинать. Но и без того в помещении заметно начала уплотняться субстанция ревности и отторжения, - вдруг мы вздумаем тоже здесь поселиться. А старушки со дна бассейна расплывчато мерцали, как медальоны с бывшими лицами.