Могильный червь
Шрифт:
Я боюсь... боюсь того, что я сейчас чувствую.
Никакого страха. Никакого раскаяния. Подумай о Лизе. Подумай о своей любви к ней.
И тогда она поняла, что выбора действительно нет. Да, ей придется сделать то, о чем он попросит, но она сделает это, зная, что это приблизит ее к нему и к Лизе.
Тогда подумай! Подумай! Если твоя сила – это любовь к сестре, то в чем же его слабость?
Сегодня вечером, разговаривая по телефону, он почти съежился, когда услышал в ее голосе подавляющее превосходство.
Я люблю тебя, Лиза,– подумала она тогда.
– Я всегда любила тебя с тех пор, как увидела в той кроватке, когда ты вернулась из больницы. Видит Бог, я завидовала тебе, завидовала тому, как мама и папа всегда заискивали перед тобой и игнорировали меня. Как ты была ребенком и могла все испортить, и это было нормально. Но я была старшей сестрой, я должна была быть взрослой и делать осознанный выбор. Я не могла ошибиться, а ты могла. Но когда я вернулась из Денвера, то поняла, что все это не имеет никакого значения. В моей зависти и ревности переплелись бусинки моей любви. Помнишь, как мы обнимались в ночь после похорон? В гостиной, только я и ты? Я хотела утешить тебя, а ты утешала меня, потому что я разрыдалась, и я любила тебя тогда, я уважала тебя, и я любила тебя в тысячу раз больше с того дня.
Я не позволю тебе страдать.
Это будет кровь за кровь.
За каждую вспышку боли, которую причинил тебе этот извращенец-членосос, он познает агонию, которую не может постичь, и я обещаю тебе это своей любовью.
Потом Тара разрыдалась и возненавидела весь мир за то, что он позволил этому случиться, возненавидела Бога, судьбу, ангелов наверху и дьяволов внизу. Но больше всего она ненавидела себя за то, что мыслит как животное, одержимое безумной жаждой мести.
Ей нужно наказать себя за ошибки.
Может быть, все дело в горе, вине и мании, а может быть, в ее католическом школьном воспитании, но она действительно нуждалась в наказании, в искуплении и покаянии, а может быть, в чем-то гораздо более темном и немыслимом – в искуплении грехов. Ей нужно было принести в жертву свою боль, свою собственную кровь.
В аптечке лежала бритва.
Она полоснула себя по животу и груди, разрезала бедра, руки и ладони, пока не потекла кровь, вытягивая что-то из нее и заставляя чувствовать себя очищенной, обновленной. Она подумала о том, чтобы вскрыть запястья, но это было бы разрушение, а не очищение.
Некоторое время она сидела, истекая кровью, и боль была почти исцеляющей.
Это обострило ее ум и чувства. Чувство вины и самоистязания вытекло из нее, как отравленный гной из зараженной раны. Ощущение собственной крови, струящейся по животу и стекающей по бедрам, было бодрящим, и она подумала, не потому ли древние воины обнажали себя клинками, прежде чем идти в бой. Ее пальцы были мокрыми от собственной крови, она облизала их и вздрогнула от голода, который пронзил ее живот. Именно тогда ей захотелось набить себя сырым мясом, красным мясом, хорошо прожаренным и покрытым жиром.
Все еще обнаженная и блестящая от собственной крови, она
Зверь внутри нее был доволен.
Но еще больше была довольна она. Потому что она чувствовала себя обновленной и переделанной любовью своей сестры, любовью, которая была вечной, глубокой и обогащающей. Ничто не могло встать на его пути, и мир вот-вот узнает об этом.
41
Зазвонил телефон.
– Я здесь, - ответила Тара.
– Ты это сделала? Ты сыграла в игру?
Его голос. Больше, чем просто дегенерат или псих, но он звучал как-то по-детски, с едва сдерживаемым ликованием и предвкушением, как маленький мальчик, задающийся вопросом, действительно ли его отец купил билеты в цирк. Он почти задыхался от нетерпения.
Тара чуть не ответила сразу, но прикусила язык, наслаждаясь неизвестностью, которую создавала. Она знала, что правильно определила его: маленький мальчик, больной и испорченный маленький мальчик в душе. Наконец она сказала:
– Да. Дело сделано. Уверена, ты прочтешь об этом в завтрашней газете.
Может, ему не понравилась ее спокойная речь, может, он ей не поверил. За его словами определенно скрывалось сомнение.
– Спирс... в офисе в Хиллсайде... ты туда ходила? Это... это был он, не так ли?
Она прочистила горло.
– Пятьдесят лет. Небольшое брюшко. Надменное лицо. Рыжеватые волосы.
– Да... да, это Спирс!
– oн все время сглатывал, как будто рот его был полон слюны.
– Ты сыграла в эту игру, Тара. Скажи мне, как это было?
– Это было легко. Он был совсем один.
Бугимен засмеялся.
– Хорошо, хорошо, Тара. Ты избавилась от пистолета?
– Я бросила его в озеро, как ты и сказал, - солгала она.
– Хорошо, - сказал он. Он пару раз сглотнул.
– Ты испугалась?
О, он хотел, чтобы она боялась. Садист внутри него требовал этого. Он не удовлетворится ничем другим.
– Нет. Как я уже сказала, это было легко.
Он снова сглотнул.
– Но разве тебя не... тошнило?
– Нет, - солгала она. Она не доставит ему удовольствия узнать, что он сделал с ней. Как это заставляло ее чувствовать себя далеко не человеком. То же самое он, должно быть, чувствовал каждый раз, когда смотрел в зеркало и съеживался от ужаса при виде того, что смотрело на него в ответ.
– После того, что ты оставил у меня на кухне, я сомневаюсь, что меня может стошнить.
– Но это был не я, это был не...
– начал было он, но спохватился. Она почти слышала, как его губы сжались в тонкую белую линию, чтобы не сказать больше.
– Ты сыграла в эту игру. Я знал, что ты придешь.
– Нет, ты надеялся, что я это сделаю.
– Послушай меня, Тара...
– Нет, я не хочу тебя слушать. Я хочу услышать свою сестру. Это было частью сделки, частью игры. Сейчас же соедини меня с ней. Тебе нечего бояться. Я же сказала, что не стану вызывать полицию. У меня нет никакой прослушки. Позволь мне поговорить с моей сестрой.