Мои часы идут иначе

Чехова Ольга В.

Вечером мы с Марселем принимаем гостей.

Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa".

Но теперь в его голосе нет прежней радости - скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: "А зачем тебе деньги?..."

И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.

Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.

Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя,

и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.

Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. "Почему бы и нет?" - думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в "заведении". Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.

На следующей неделе я должна сниматься в Берлине...

Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.

Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.

Он усмехается:

– Ты же моя жена...

Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: "...чрезмерное нервное и духовное перенапряжение"...

– Я ожидаю от моей жены, - говорит Марсель, - что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам... я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден...

Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:

– Когда же я избегала тебя?..

– Тебя не бывает неделями, часто месяцами.

– Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.

– Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну...

– Я не брошу свою профессию, - говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.

Он пожимает плечами:

– Если это делает тебя счастливой...

Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость...

Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.

Мне на память приходят слова Марселя: "...ты покинешь эту ужасную страну"...

Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.

– И что вам дался этот Штерн?
– спрашивает он меня скептически, предостерегающе.

Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение

вины и они стараются отделаться одним добрым делом?

Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.

Очень скоро я убеждаюсь в существовании лагерей самым удручающим образом: Геббельс советует мне предупредить Вернера Финка. Он самый известный в Германии артист кабаре, но это, по словам Геббельса, не спасет его от "печальных последствий", если он будет продолжать "высмеивать Третий рейх". У гестапо нет чувства юмора, "не важно, как бы остроумно это ни было преподнесено". Финку следовало бы, несомненно, понимать это.

Я разговариваю с Финком. Разумеется, он знает об этом, но продолжает вести ту же линию. Он не может иначе. В этом государстве - не может. Однажды гестапо забирает его. Мои старания тщетны.

Геббельс посвящает Финку в газете "Рейх" злобную плоскую тираду, направленную против разоблачающей иронии блестящего "шута".

ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Господа очень вежливы.

Их корректность не оставляет сомнений в том, что они чиновники тайной полиции.

Они знают, что по особому разрешению мне до-зволяется постоянно выезжать к моему мужу в Бельгию ("выезд за границу отныне требует специального разрешения..."), им также известно, что мне дозволено сохранить немецкий паспорт, хотя после замужества я стала бельгийкой, - все это им известно, разумеется, "хотя...
– один из них иронично улыбается, - с таким интернационализмом мы сталкиваемся редко: муж-бельгиец живет в Брюсселе, жена-бельгийка и одновременно немка проживает в Берлине да еще и родилась в царской России, да к тому же мать, дочь и племянница - переселенцы из большевистской России, ну да, да...". Я обеспокоена. Что же нужно в действительности "вежливым господам"?

Они объясняют мне. И как бы случайно задают вопросы попеременно. Допрос?..

– Что вы, милостивая госпожа, ничуть. Всего лишь парочка уточнений. Ничего особенного... просто отношение вашего мужа к новой Германии, его и его друзей... нейтральное, тенденциозное, критическое?.. Не пытался ли он оказать на вас политическое давление?.. Нет, ну хорошо... тогда все в порядке... мы хотели всего лишь удостовериться... собственно, мы были уверены... но по долгу службы обязаны проверять все подозрения - даже когда узнаём анонимно... в большинстве случаев это завистники или пустомели - вот как и в данном случае... просим прощения за вторжение, сударыня. Хайль Гитлер!

Господа делают вид, будто кланяются, и уходят.

Я изображаю улыбку и провожаю их. Когда дверь за ними захлопывается, перевожу дух.

Было ли это первое предупреждение?

Но долго размышлять об этом некогда, мне нужно на спектакль. Это сотое представление нашей пользующейся успехом постановки "Любимой" Хайнца Кобьера. Мои партнеры Карл Раддатц и Пауль Клингер.

Спектакль желает почтить своим присутствием Геббельс со свитой. Слабость Геббельса к искусству, в особенности к его представительницам, общеизвестна. Он не пропускает ни одной возможности, так что ничего удивительного в его визите в театр нет. Поразительно другое.