Мои? чужои? король
Шрифт:
Ворона помогли вынести и положили на ворох почти истлевшего сена.
А я оглядела живых в серых рассветных сумерках. Сколько их здесь? Даже сотни нет вместе с детьми. Наряженные в самые лучшие и теплые наряды. И мужчины в повязках, кто-то, как и Ворон, в беспамятстве.
Только несколько воинов на своих ногах в отдалении. Не далеко — просто отдельно от нас всех. В том числе ярл Клепп.
Я хмурюсь и смотрю на них вопросительно, уже понимая его упорство и задумку, что откликаются во мне лишь раздражением. Не уважением, увы.
Он ловит мой взгляд и вздергивает подбородок. На меч руку укладывает и смотрит и с укоризной, и с вызовом одновременно.
— Меня не понесут!
И решительные кивки стоящих рядом… Кого? Мальчишек! На которых тоскливо смотрят их матери.
— На всех одно указание, — стараюсь говорить спокойно.
Но Клепп перебивает:
— Я не собираюсь туда выходить. Сдаться? Лучше сдохнуть. Я не истекаю кровью, у меня не отнялись ноги и…
Он не договаривает.
Не знаю, действовала ли я когда-нибудь так быстро?
Но, помогите мне боги и все мои матери-колдуньи, я не собиралась кого-то уговаривать. И тратить на это время — оно и так по капле вытекает из каждого из нас вместе с жизнями.
Ярл Клепп не договаривает.
Сложно говорить, когда в тебя впиваются острым жалом две стрелы, что я стремительно выхватила вместе с луком из рук угрюмой девицы. Одна стрела входит в бедро правой ноги, другая — ниже колена. Болезненные повреждения, что не приведут к смертельным последствиям, если вовремя вытащить острие и сделать перевязку.
— Теперь вы достаточно истекаете кровью?
В полном молчании даже мой тихий голос разносится гласом трубы.
В глазах Клеппа — незамутненная злость и изумление.
Я подхожу к нему, упавшему набок, и склоняюсь к его лицу.
— Злись. Ненавидь. Но когда-нибудь, когда ты услышишь первый крик своего ребенка, ты сможешь простить мое предательство. Мужчины… вы готовы положить жизни на нашу защиту, и мы за это благодарны. Но я не стану благодарить за то, что вы просто ищете смерти. Иногда надо уметь остановиться… чтобы выйти вместе с королевой за стены, где поджидает неизвестность. Чтобы услышать, если все обернется Тьмой, последний вздох своей кюны. Чтобы согреть и утешить ту, что все потеряла, взять на руки уставших детей или помочь сложить погребальный костер, если придется прощаться с моим королем…
Я разогнулась и осмотрела притихших людей.
— Кто-то еще хочет воспротивиться моим приказам? У кого слишком много сил?
Молчат.
И я говорю открывать ворота…
Там темень. Там ветер. Там — смерть. Та самая, что дает начало новой жизни.
И мой муж непосильно-посильным грузом на моих плечах.
И я делаю первый шаг, второй…
Не дыша. Как и следующие за мной женщины.
Каждая из которых взвалила на себя самое ценное — жизнь. Каждая из которых несет на плечах нечто большее, чем человеческое тело — надежду. Каждая из которых прошла свой собственный путь и теперь помогает другим остаться
Мы не дышим почти от тяжести… и невозможности каждого шага. Но шагаем.
А дышат за нас другие.
Изумленно, искалечено, сипло — чужие.
Их дыхание вырывается из под кожаных масок, расширившиеся глаза следят за каждой, что покидает Торгар… А я ищу среди них одного. И когда нахожу его взгляд — взгляд Одда — уже не опускаю свой ни на мгновение.
Ни когда он шипит ругательство сквозь зубы.
Ни когда он снимает шлем, который нацепил в предвкушении битвы…
Он понимает все и разом — сложно не понять. И в его зрачках идет нешуточная битва, исход которой для меня пока непредсказуем.
Я продолжаю шагать, все сильнее сгибаясь под тяжестью Ворона. Так и норовя оскользнуться на инее и грязи, выпустить из слабеющих рук свое личное сокровище. Но я иду — и смотрю на Одда.
Побелевшие крылья носа, полыхающие ненавистью глаза… О да, если бы я питалась ненавистью, то была бы сыта до конца оборота. Но пусть ненависть, пусть злость — пока он испытывает эти чувства, он остается человеком. Тем, кто еще помнит про собственные обещания и заветы Богов, требующие выполнять эти обещания.
Даже если одна рыжая колдунья решила, вопреки всему, развернуть их совсем в другую сторону…
Мне приходится остановиться, потому что спину простреливает болью, а грудную клетку сжимает страхом. Но то, что при этом замирают все — и те, кто надеется на спасение, и те, кто раздумывает, имеем ли мы на него право — вливает в меня совсем иные силы.
И я снова иду.
Миную Одда и его приближенных.
Миную молчаливые колонны воинов, сжимающих зубы и пальцы на рукоятях щитов и мечей.
Миную тех, кто жаждал крови и поживы… а что за богатство крепости без мертвых тел вокруг?
Их ноздри трепещут от гнева — мои уши пытаются уловить малейшее движение, направленное против меня.
Они недвижимы — а мы идем.
Но я ведь не всесильна…
Во мне живо уже только лишь упрямство — все остальное истончилось до тонкой корочки льда, которая превратится в осколки от малейшего удара. Я иду, и вслед за мной идут мои подданные… а те, кто не может идти, тех несут… И мы обращаемся спиной к нашим врагам, превращаясь в живые мишени.
И воздух звенит чистотой и ожиданием… но чего?
Жизни или смерти?
С этим, наверное, можно справиться.
И, конечно, я не справлялась…
Какой бы ни был у меня опыт, наглость, мудрость, вера, но такое не возможно провернуть без последствий. И я это знала.
Знала, что в какой-то момент не смогу сделать очередной шаг… Что в какой-то момент кто-то, кто не готов к такой победе, не сможет сдержаться и ударит, пусть и не получит на то приказа. Что тяжесть окажется непосильной, что упадет кто-то из женщин…