Мои друзья скандинавы

Фиш Геннадий Семенович

— Да, да! — подтверждает он. — Она бросилась навстречу второму механику, единственному бородатому пассажиру. Я забыл написать ей, что на острове Раройя сбрил бороду… Ну, а потом уже, после женитьбы, снова отпустил…

— Не стоит бритой бородой Даниельсона кончать главу о славных контиковцах, тем более что она у него уже давно снова отросла, — говорит мне редактор.

Правильно, закончу ее иначе.

В последний свой приезд в Москву Тур Хейердал побывал у меня в гостях. Мы вспомнили и об Отечественной войне, и о героях Финмарка, о том, как наша армия освобождала север Норвегии, и в заключение Тур Хейердал

провозгласил тост:

— За то, чтобы никогда больше не было войны! А если уже никак не удастся избежать ее, за то, чтобы Норвегия и Советский Союз по-прежнему сражались бок о бок по одну сторону фронта!

ВОРОТА В АРКТИКУ

«Ворота в Арктику» — так называют Тромсё не только в Норвегии.

Искони отсюда стартовали полярные экспедиции; издавна он служил базой искателей приключений. Из Тромсё снаряжаются в путь зимовщики, выходят суда на промысел рыбы, тюленей, китов. А когда люди возвращаются из бескрайних ледовых пустынь, где провели годы, из тьмы заполярной зимы в город, сверкающий алмазной россыпью электрических огней, приходят с трудных промыслов, где долгие месяцы не видели женского лица, все жительницы Тромсё кажутся им красавицами, а приветливые кабачки и трактиры, в которых они празднуют свое счастливое возвращение, роскошными ресторанами. И небольшой городок предстает перед ними многолюдной столицей.

Вот почему Тромсё и прослыл «заполярным Парижем».

«Заполярный Париж» — так называют город Тромсё и его обитатели. Правда, иные старожилы полушутливо, полусерьезно обижаются на это.

«Это Париж надо называть французским Тромсё, — говорят они. — К тому же в Париже нет того, что есть у нас».

И они, пожалуй, правы. Разве есть в Париже белые ночи, беззакатное солнце? И разве Сену можно сравнить с океаном, который ластится у западного берега Тромсё и шумит у восточного, потому что город Тромсё вырос на острове Тромсё, отделенном широким проливом от материка?

Остров в Норвежском море! Но на этот остров я прибыл сухим путем, на автобусе, по новому мосту, перекинувшемуся через пролив на такой высоте, что под ним могут, «не нагибаясь», проходить многопалубные океанские суда. Мост этот — чудо инженерного искусства — выглядел необычно. Больше чем сорок узких пролетов — с одним широким посредине. И опирался он не на тяжкие, грузные, массивные быки, а на частокол тонких, высоких бетонных столбов-колонн, словно гигантская сороконожка, вставшая на длиннущие ходули.

Торжественное открытие моста, самого длинного в северных широтах, должно состояться лишь через неделю, но движение уже открыто.

Правда, при въезде на мост каждая машина, и наш автобус в том числе, уплачивает за переезд три кроны, и так будет продолжаться несколько лет, пока не покроют стоимость моста.

— В Париже за переход моста перестали платить уже сотни две лет назад, а в Тромсё только начали, — добродушно усмехается мой спутник, журналист Юхан Юхансен, с которым по петляющей дороге — горы, фьорды, паромы, снова горы — целый день мчал нас рейсовый автобус из Нарвика. — Пожалуй, это первый автобус, который привезет нас в Тромсё посуху. Север наш так отрезан от остальной Норвегии, что даже на столичные газеты здесь

две цены: одна — при доставке пароходом, другая — самолетом. Доставляемая по воздуху газета стоит почти вдвое дороже, чем та, которая прибывает по морю. Ведь на пароходе она приходит на четвертый день, а в Киркенес запаздывает и на все шесть…

Люди других профессий нашли бы, пожалуй, иные примеры того, как Тромсё отрезано от основного массива Норвегии, но для журналиста Юхансена этот пример казался наиболее убедительным.

С Юханом Юхансеном меня познакомили в Нарвике.

— Ничего не поделаешь. У нас, коммунистов, своей газеты теперь на севере нет, приходится служить там, где есть место, — словно извиняясь, объяснял он мне.

Юхан — репортер одной из либеральных газет севера, для которой он и пришел взять у меня интервью о советской жизни.

Над пронзительно голубыми глазами выгоревшими мохнатыми колосками ржи нависают брови. Голова же совсем седая.

— Да, время круто посолило мои волосы, — сказал он. — Когда пришли немцы, я работал в здешней коммунистической газете. Вот и получил концлагерь. Три года просидел.

Узнав, что наутро путь мой лежит в Тромсё, Юхан вызвался проводить меня и показать город, благо, сам он давно собирался навестить родных.

Мой новый знакомый родился в самом северном городе мира — Хаммерфесте, гордившемся еще и тем, что он был первым в мире городом, на улицах которого зажглось электрическое освещение. Однако вскоре семья Юхана переселилась в Тромсё, где отец получил постоянную работу на китовом заводе.

В Тромсё прошла и юность Юхана.

— Теперь правительство Западной Германии, — рассказывал он мне, когда на очередной переправе через голубой, как небо, фьорд мы стояли на пароме рядом с автобусом, — хочет загладить вину немецких нацистов и в виде компенсации за потери, — горько усмехнулся Юхан, — ассигновало несколько миллионов крон на пособия норвежцам, выжившим в их лагерях… На мою долю приходится около пяти тысяч крон. Как будто можно то, что мы пережили, оплатить деньгами! Однако мы, коммунисты севера Норвегии, отказались принять эти деньги.

Но тут паром причалил к берегу, автобус наш загудел, собирая пассажиров… И снова пошло петлять шоссе, то подходя к морю, то убегая от него, прячась за высокие, поросшие рябинниками холмы. На склонах же, обращенных к морю, открытых соленым ветрам и штормам, росли лишь мхи да вереск. Уже кончался четвертый час пути, когда автобус, миновав ущелье между скалами, выскочил в веселую зеленую, усеянную ромашками и голубенькими колокольчиками долину. Вершины обступивших ее гор тянулись ввысь, к небу, зацепляли облака.

— Правда, красив Молсэльвдаль, — сказал Юхан, заметив, что я залюбовался открывшимся видом.

На склонах гор среди приземистых редких деревьев виднелись летние дощатые малиновые домики — «хютте», хижина, как их тут называют.

— Вот в той хютте, — показал он на домик, стоявший поодаль от других, — которая принадлежит губернскому врачу, в мае-июне сорокового года жил старый норвежский король Хаккон с кронпринцем Улафом, главнокомандующим норвежской армии. И мало кто из посторонних, встретив этих долговязых, одетых в грубые норвежские свитера лыжников, заподозрил бы, какие знатные гости поселились у доктора. Здесь они жили до самого дня эвакуации штаба в Англию. Немцы не могли их принудить завязать переговоры… Разведка вермахта и не знала точно, где они находятся. Два месяца Тромсё фактически был столицей непокорившейся Норвегии.