Мои Пюхтицы и Приходские рассказы
Шрифт:
Оказалось, что сёстры скотного двора приготовили для юбиляра очень даже своеобразный подарок: одна из сестёр – улыбчивая, небольшого роста, круглолицая и веснушчатая молодая послушница Лида написала целое стихотворное посвящение юбиляру. И то, как оценили юбиляр и его гости это посвящение, превзошло все ожидания. По-видимому, юбиляр получил это посвящение накануне и, найдя его остроумным, решил сам зачитать его и тем самым повеселить гостей. У меня сохранился только небольшой фрагмент из посвящения, который митрополит Алексий прочитал своим гостям, стоя посреди скотного двора:
Вот так радость: наш святитель —Юбиляр – и к нам в обительВ первый раз и не в полвекаС сотворенья человека,В первыйВ этом посвящении было уделено внимание каждому гостю-архиерею, поэтому, как только митрополит Алексий прочитывал новую строчку, касающуюся следующего гостя, раздавался дружный архиерейский хохот – и так до конца посвящения. В числе немногих сопровождающих я оказался в тот момент рядом с юбиляром и, слушая это посвящение, удивлялся смелости послушницы Лиды, которая ради складности рифмы так обошлась с архиереями, что, не упомянув их титулов, оставила одни имена: Ювеналий, Гедеон, Алексий.
Но больше всего меня приятно удивила реакция на эту кажущуюся фамильярность самих архиереев: они смеялись так, как могут смеяться только люди, обладающие и чувством юмора, и способностью к самоиронии. И это было для меня самым большим открытием в тот день – день юбилея митрополита Алексия. Ведь я тогда впервые увидел архиереев в неформальной, как говорят сегодня, обстановке.
Спустя несколько лет (шли уже 1980-е годы), когда я служил в Таллине, к нам пожаловал всемирно известный американский проповедник Билли Грэм. Всем конфессиям, включая Православную Церковь, советским правительством вменялось в обязанность принимать заокеанского миротворца как самого дорогого гостя. То есть устраивать в его честь приёмы и предоставлять свои храмы для проповеди межконфессионального, как сам он себя называл, проповедника. Этой же участи подвергся тогда и наш кафедральный Александро-Невский собор. В то субботнее утро православный верующий люд, придя на службу, попал в непривычную для себя атмосферу, напоминающую телевизионную студию. По полу чёрными змейками ползли электрические шнуры в направлении от источников питания к нескольким угрожающего вида телекамерам на колёсах, нацеленным прямо на главный алтарь. Осторожно переступая через змеевидные шнуры, как через коварно затаившихся пресмыкающихся, и поглядывая больше с опаской, чем с любопытством, на камеры, народ стал рассредоточиваться по храму в ожидании начала литургии. Наконец служба, которую, как многие прихожане знали, должен был возглавить митрополит Алексий в сослужении городского духовенства, началась, и всё пошло своим чередом: литургия оглашенных сменилась литургией верных, которая незаметно подошла ко всем известному многолетию «Великого господина и отца нашего…», возвещающему конец службы. На последних словах многолетия несколько крепких мужчин подняли на солею два массивных деревянных аналоя, к которым тут же приставили две стойки с микрофонами. Сценарный план был прост: после литургии первым произнесёт проповедь Билли Грэм, а затем митрополит Алексий.
Именитый проповедник вышел на солею той величавой походкой, какой выходят на сцену знаменитые артисты с целью произвести эффект и «сорвать» аплодисменты, которых на сей раз не последовало, да и не могло последовать по той простой причине, что никому из православных людей и в голову не придёт хлопать в ладоши в храме на богослужении. Это эффектное появление Билли Грэма в чёрной мантии с красным подбоем, которая, быть может, по его расчётам должна была сойти за рясу, скорее насторожило, чем расположило прихожан собора. Как только проповедник устроился у приготовленного ему аналоя, к соседнему аналою встал переводчик – молодой рослый мужчина крепкого телосложения. Едва Билли Грэм произнёс первую фразу на английском языке, как переводчик тут же повторил её на русском. В этом, конечно, не было бы ничего необычного, если бы не то, как это выглядело со стороны. Стараясь подражать интонациям и жестикуляции проповедника, переводчик делал это гораздо более эмоционально, чем первый, так что невольно приковывал внимание к своей персоне. Это выглядело комично, поэтому многим из нас – очевидцам описываемого события – трудно было удержаться от улыбки.
Справедливости ради надо заметить, что в своём выступлении Билли Грэм не коснулся ничего,
Это был вполне предсказуемый провал. А ответ на вопрос, что послужило причиной этого провала, могло бы дать Билли Грэму проповедуемое им Евангелие, вспомни он слова Спасителя: По чуждем же не идут, но бежат от него, яко не знают чуждаго гласа (Ин. 10: 5). И дело тут было не в том, что Грэм был неизвестным для большинства стоящих в храме проповедником, а в том, что он был чужим по духу, и люди это чувствовали.
После проповеди гостя стал говорить митрополит Алексий, и вот для тех, кому он говорил, это был голос своего пастыря: овцы по нём идут, яко ведят глас его (Ин. 10: 4).
Здесь был дух другой, да и содержание было запоминающееся, которое можно было пересказать. У меня ничего не осталось в памяти из той проповеди Билли Грэма, в то время как я до сих пор помню содержание проповеди митрополита Алексия. Он говорил о стяжании мирного духа, то есть буквально то, что заповедал преподобный Серафим Саровский, поясняя как бы специально для гостя-миротворца, что это внутреннее миротворчество – залог успеха в миротворчестве внешнем.
Вспоминал владыка и о Великой Отечественной войне, и о том, что в послевоенные годы, когда он начал своё священническое служение, буквально в каждой записке, подаваемой за упокой, были имена убиенных воинов. Конечно, баптисту Билли Грэму, должно быть, не очень было понятно, что такое – заупокойные записки и зачем вообще молиться за умерших, поскольку наверняка он считал это бесполезным занятием. Ну, а понял ли он намёк на то, что и сегодня продолжается война за души (в которой был наголову разбит митрополитом Алексием), этого мы уже не узнаем.
Паломничество из Пюхтиц на Валаам с матушкой Варварой
Одним из важнейших открытий, которое я сделал в первые же дни и недели моего пребывания в Пюхтицкой обители – причём вопреки насаждавшейся в те годы советской пропаганде, что, мол, в монастырь идут «только люди, не способные достичь чего-либо в обычной жизни, то есть бездарные и ни к чему не годные», – было то, что в обители я встретил много разносторонне одарённых сестёр: монахинь и послушниц. И прежде всех в этом ряду я хотел бы отметить настоятельницу игумению Варвару (Трофимову). Она была первой игуменией, которую я видел в своей жизни и благодаря общению с которой у меня, тогда ещё неофита, сформировалось представление о том, какой должна быть игумения. Позже, встречаясь с другими игумениями, я невольно сравнивал их с матушкой Варварой и приходил к выводу, что наша пюхтицкая игумения Варвара может служить прекрасным примером для подражания.
Попробую описать мои первые впечатления: роста чуть выше среднего, статная, немного полноватая, но это только придавало ей солидности, лет около пятидесяти. Лицо круглое, белое, чистое, нос прямой, глаза большие серые; красиво очерченная линия рта и безупречный ряд белых зубов. В общении с людьми внимательная, ровная, никакого высокомерия, ко всем благожелательно настроенная. Речь правильная, голос глубокий, бархатистый, тембр приятный. При этом во взгляде, голосе и во всём её облике неизменно ощущался твёрдый характер человека, как будто рождённого руководить.
Очень скоро я обратил внимание, что матушка управляла обителью с улыбкой: с улыбкой выслушивала просьбы своих сестёр, с улыбкой направляла их на послушания, с улыбкой говорила: «Бог в помощь, сёстры!», когда заставала сестёр за той или иной работой. И если матушка переставала улыбаться, то сёстры, да и монастырское духовенство сразу понимали, что что-то идёт не так и появилась какая-то серьёзная причина, что матушка показала таким образом своё недовольство. По пустякам или из-за лёгких провинностей сестёр игумения Варвара брови не хмурила и не давала досаде украсть улыбку со своего лица.