Мои странные мысли
Шрифт:
Абдуррахман-эфенди. Ведиха пришла за наш стол, сказав своему тестю Хасану-бакалейщику, который за весь вечер не проронил ни слова: «Вам, должно быть, скучно, отец», и отвела его за руку за стол к его сыновьям. Поймите меня правильно: больше всего меня ранило то, что в присутствии своего настоящего отца прямо здесь моя дорогая Ведиха назвала этого унылого и недалекого человека своим «дорогим отцом» только потому, что была замужем за его злобным сыном. Я пошел за стол к человеку, который отвечал за веселье, и загадал всем загадку: «Знаете ли вы, что общего между Садуллах-беем, господином Мевлютом и мной?» Все начинали говорить, что, наверно, йогурт или наша любовь к ракы… пока я не сказал: «Все наши жены умерли молодыми и оставили нас в этом мире одних», зарыдав.
Самиха. Ведиха и Сулейман подошли к моему отцу и отвели его назад за наш стол, а Мевлют сидел и совершенно безучастно смотрел на это.
– Моя дорогая Самиха, ты зря тратишь время, глядя туда, – сказал мой отец, уже совершенно пьяный. – Мужчина, который писал письма одной девушке, а затем женился на ее сестре, не годится ни одной.
– Я не смотрю туда, – сказала я, хотя упрямо продолжала смотреть и ловить ответные взгляды Мевлюта до самого конца вечера.
13. Мевлют в одиночестве
Вы вдвоем созданы друг для друга
Оставшись в одиночестве в доме, где он провел годы с женой и детьми, Мевлют почувствовал такое опустошение, что вылезать из постели по утрам ему теперь не хотелось. В прошлом, даже в самые мрачные дни, он всегда мог положиться на свой неукротимый оптимизм, который многие считали наивностью, и на свою способность найти самый легкий и безболезненный выход из любой ситуации. Поэтому он смотрел на свое нынешнее недомогание как на знак большей проблемы. Хотя ему и было всего только сорок пять, он начал бояться смерти.
Когда Мевлют по утрам бывал в клубном доме или в соседней кофейне, разговаривая со знакомыми, он мог сдерживать свой страх одиночества. (С тех пор как он был предоставлен самому себе, он стал еще более добрым и терпимым ко всем, кого встречал.) Но когда он шел ночью по улице, ему было страшно.
Теперь, когда Райиха умерла и обе его дочери вышли замуж, улицы Стамбула казались длиннее, чем раньше, а дворы превратились в бездонные черные колодцы. Он мог очнуться в каком-нибудь дальнем районе поздно ночью, звоня в свой колокольчик и крича: «Буу-заа!» Внезапное понимание, что он никогда до того не был на этой улице или в этом районе, вызывало странное ощущение. Подобное с ним случалось в детстве или в молодости. Город, казалось, становился более таинственным и угрожающим, и Мевлют не мог понять, чувствует ли он это потому, что никто не ждет его дома, или потому, что новые улицы были наполнены знаками и символами, которых он не узнавал. Его страхи обострялись тишиной новых бетонных стен, назойливым присутствием множества странных и постоянно менявшихся рекламных щитов. Очередная улица могла продолжаться бесконечно, будто издеваясь над ним в то время, как он думал, что дошел до ее конца. Когда он пробирался по тихой улочке мимо домов, в которых не было открыто ни одного окна и не отдернуто ни одной шторы, ему казалось, будто он бывал здесь раньше, во времена далекие, как легенды, и, упиваясь ощущением встречи с тем неведомым прошлым, кричал: «Буу-заа!» Иногда возвращался страх перед собаками, разжигаемый собственным воображением Мевлюта или лаем настоящей собаки под стеной мечети. Внезапно его могло посетить чувство, что он совершенно один во всем мире. В такие моменты успокаивало воспоминание о Самихе и ее лиловом платье.
Старые сырые стены Стамбула, его древние фонтаны, покрытые красивыми надписями, его деревянные здания, покосившиеся до такой степени, что каждый из подобных домов опирался на соседний, ушли в небытие, и на их месте красовались новые улицы, бетонные дома, светящиеся неоном магазины, еще более пугающие и непостижимые.
Оставшись одиноким в этом неумолимо растущем городе, Мевлют чувствовал, что нуждается в Боге больше, чем когда-либо раньше. Он начал совершать полуденный намаз до ухода на работу в клубный дом (теперь не только по пятницам, а всегда, когда чувствовал необходимость сделать это) в мечети Шишли, или в мечети Дуттепе, если шел дальней дорогой, или в любой другой повстречавшейся по пути мечети. Он наслаждался тишиной, царившей в мечетях; там постоянный гул города мягко приглушался внутри, свет проникал через окна вдоль нижней границы купола. Наслаждался Мевлют и возможностью провести полчаса в единении со стариками, которые оборвали свои связи с миром; или с такими, как и он, печальными, молчаливыми мужчинами. Мевлюту казалось, что он нашел лекарство от своего одиночества. Ночью он оказывался в местах, где никогда ранее не бывал, например в пустынных двориках мечетей или на кладбищах, спрятанных глубоко в сердце очередного района. Мевлют часто сидел на краю какого-нибудь надгробия и курил. Он любил читать
Иногда он думал о мужчинах, которые тоже потеряли своих жен в сорок пять лет, но потом женились с помощью семьи и друзей. В ассоциации мигрантов Мевлют познакомился с Вахапом, человеком из деревни Имренлер, – тот держал магазин сантехники в Шишли. Когда его жена и сын погибли в автокатастрофе по дороге на деревенскую свадьбу, родственники Вахапа сразу подыскали ему другую жену из той же деревни. Когда жена Хамди из Гюмюш-Дере умерла при родах первого ребенка, несчастный сам чуть было не умер от горя, но его дядя и другая родня нашли ему новую жену, общительную, беззаботную женщину, быстро вернувшую его к жизни.
Однако никто не предлагал помощь Мевлюту, никто даже не упоминал о какой-нибудь подходящей женщине. Причина тому была проста: его семейство уже решило, что лучшей партией для Мевлюта является Самиха.
– Она одинока, как и ты, – как-то сказал ему Коркут.
Мевлют соглашался, что Самиха, наверно, подходит ему, и часто погружался в воспоминания о свадьбе Февзие, когда Самиха, в лиловом платье, смотрела на него с другого конца зала, хотя запретил себе даже думать о возможности жениться вновь: Мевлют чувствовал, что желание быть с Самихой или просто пытаться привлечь ее внимание – не говоря уже о том, чтобы сочетаться с ней, – было бы крайним неуважением к памяти Райихи. Иногда он чувствовал, что другие люди думают то же самое и, может быть, поэтому им так трудно и неловко говорить с Мевлютом о Самихе.
Некоторое время он думал, что лучшее, что ему остается, – это выкинуть Самиху из головы («Я все равно не так уж и часто о ней думаю», – твердил он себе) и задуматься о какой-нибудь другой женщине вместо нее. Коркут и прочие основатели и директора ассоциации мигрантов запретили карточные игры в клубном доме в надежде избежать судьбы, которая постигла большинство мигрантских ассоциаций, превращавшихся в конце концов в обычные кофейни, то есть в места, где женщины чувствовали себя неудобно, приходя туда с мужьями. Одним из способов привлечь больше женщин была организация вечеров, на которых гостей угощали мантами. Женщины приходили на это мероприятие с мужьями и детьми. На таких вечерах Мевлют бывал занят за чайным прилавком больше, чем обычно. Однажды на вечер пришла некая вдова из деревни Эренлер в сопровождении сестры и ее мужа; она была высокой, с хорошей осанкой и выглядела здоровой. Мевлют поглядывал на нее из-за прилавка. Другой дамой, что привлекла его взгляд, была дочь семьи из Имренлера. Девушка в свои тридцать оставила мужа в Германии и вернулась в Стамбул. Ее густые черные волосы, казалось, рвались на свободу из-под платка. Взяв свою чашку чая, она посмотрела своими угольно-черными глазами прямо Мевлюту в глаза. Она что, в Германии научилась так смотреть? Эти женщины смотрели на красивое, детское лицо Мевлюта более спокойно и открыто, нежели Самиха много лет назад на свадьбе Коркута или недавно у Февзие. Одна веселая вдова, улыбчивая и круглолицая, игриво проболтала с ним один из таких вечеров и еще потом подходила к нему, когда он подавал чай на пикнике. Мевлют восхищался ее самостоятельностью.
Несмотря на то что алкоголь не употреблялся даже тайно, к концу подобных вечеров наступало некое коллективное опьянение, в котором мужчины и женщины принимались плясать вместе под любимые народные песни Бейшехира. По мнению Сулеймана, именно поэтому Коркут не позволял Ведихе присутствовать на таких мероприятиях. Но конечно, если она не могла прийти, то не приходила и ее неразлучная спутница с Дуттепе Самиха.
По некоторым вопросам ассоциация мигрантов разделилась на сторонников светской Республиканской народной партии и на поклонников консерваторов. Споры шли о том, сколько женщин и семей надо приглашать участвовать в мероприятиях ассоциации; какого певца пригласить; разрешать ли безработным мужчинам играть в карты в клубном доме; организовывать или нет вечерние чтения Корана и надо ли предоставлять стипендии одаренным деревенским детям, поступившим в университет. Политические дискуссии иногда продолжались даже после окончания встречи в клубе, после завершения футбольного матча или экскурсии. Мужчины, которые со страстью спорили, в конце концов отправлялись в ближайший бар немного выпить. Однажды ночью Сулейман, хлопнув Мевлюта по плечу, сказал: «Пойдем с нами».
Мевлют понял, что бар в Меджидиекёе, куда они пришли, был тот же самый, куда Сулейман ходил пить с Горбуном Абдуррахманом много лет назад, когда глубоко страдал от безответной страсти. Они ели белый сыр, дыню и жареную печень, пили ракы и обсуждали мероприятия ассоциации.
Разговор вскоре зашел о политике. Сулейман радостно объявил собравшимся, что «клуб будут посещать члены парламента и кандидаты на выборы». Мевлют заволновался, но не стал спрашивать, кто эти предполагаемые посетители, к какой партии они принадлежат. Вскоре дискуссия завертелась возле животрепещущей темы, собираются ли исламисты вскоре захватить страну, или беспокоиться не о чем. Некоторые спорщики заявили, что армия устроит переворот и свергнет это правительство. Это было похоже на дебаты, которые постоянно показывали по телевизору.