Мои воспоминания

Толстой Илья Львович

Эта работа отца есть единственная в своем роде попытка подвести под учение Христа глубокое философское основание и приурочить его ко всем областям человеческой жизни, начиная с жизни личной и кончая жизнью общественной, экономической и даже политической.

Я уже сказал раз, что я всегда был неустойчив. Я никогда не гримировался в последователя отца, хотя всегда ему верил. Но чем старше я становлюсь, тем

180

яснее мне становится его миросозерцание и тем ближе я к нему

подхожу сам.

Между тем пропасть между отцом и остальной семьей все более углубляется, и положение начинает осложняться.

Семья развивается и растет. У матери на руках восемь человек детей. Отец отошел в сторону и в воспитании детей уже участия не принимает. Мать начинает видеть, что она одна не в силах справиться с лежащим на ней бременем, и поднимается вопрос о переезде семьи в Москву, тем более что Сереже надо ходить в университет, Тане пора "выезжать", а Илюша дома лентяйничает, и надо его отдать в гимназию. А тут еще Лева и Маша, Андрюша, Миша и грудной Алеша.

– - Хорошо говорить об идеях, но нельзя же детей оставить неучеными, недорослями, да и кормить их надо каждый день, и обшивать, и лечить. У Константина Ромашкина на деревне дети ходят никогда не мытые и с десяти лет идут пасти телят, а с тринадцати берутся за соху -- неужели ты этого хочешь.

– - У Константина дети с малых лет приучаются к труду и помогают родителям, а мы сами сидим на шее у мужика и воспитываем таких же, как мы, тунеядцев. Нынче утром я вижу --идет к дому по пришпекту наш портной.

– - Куда ходил?
– - спрашиваю.

– - Крючков на шубу не хватило, в Тулу бегал.

Он сбегал с утра в Тулу, пятнадцать верст и обратно, и будет весь день до ночи сидеть за работой, а наши дети не могут дойти до Воронки (река, где мы купались) и требуют, чтобы им запрягли лошадей. И Филипп запрягает, и полдня сидит на козлах, пока господа прохлаждаются.

Такие разговоры между отцом и матерью происходили постоянно и по всякому поводу, и острота их возрастала.

Продолжалось то же катанье верхом, тот же крокет, то же пение по вечерам, зимой те же коньки, но папа с нами уже не было. Если он даже и молчал и не осуждал нас открыто, все же это осуждение в нем чувствовалось, и бывало неловко и нам, и ему самому.

Должен сказать, что, несмотря на властность его натуры, отец никогда никого не насиловал. Он никогда

181

не бранил и не наказывал детей, и поэтому мы его боялись и уважали гораздо больше, чем мать, которая когда и накричит, когда и по рукам отшлепает, а когда и поставит в угол.

Положение нас, детей, в этот период жизни было тоже очень трудное, потому что, в сущности, не было способа угодить отцу. Ну хорошо, я не поеду на катках купаться, я пойду пешком, но катки все равно поедут на купальню; я не буду объедаться за столом, а блинчики с вареньем все равно будут поданы. Я даже могу "не гонять собак", а потом? Все равно я не могу изменить всей своей жизни и не могу сделаться Ромашкиным. Не меня осуждает отец, а весь уклад нашей жизни, которую изменить я лично не могу. Не только не могу

этого сделать я, но и он сам оказывается в этом бессилен.

Стремясь как-нибудь оправдать свою, как он считал, "праздную" барскую жизнь, отец начал усиленно заниматься физическим трудом. Он разбил свой день на несколько "упряжек" и стремился совместить физический труд с умственным¹¹. Он пахал, косил, строил сараи и печи для мужиков, а зимой приходил к нему деревенский сапожник Павел (брат лакея Сергея Арбузова), и он занимался с ним в кабинете и учился тачать голенища и шить сапоги.

Мама смотрела на "чудачества" отца как на нечто преходящее, следила за его здоровьем, старалась готовить ему более питательную пищу и надеялась, что это пройдет.

Для отца положение получилось безвыходное.

Некоторые, в том числе и мой старший брат Сергей, думают, что отец сделал ошибку, не покинув семьи тогда же, то есть в самом начале 1880-х годов.

Я знаю, что вопрос об уходе стоял перед отцом в течение всех последних тридцати пяти лет его жизни, и я знаю, что он передумал его со всех сторон глубоко и добросовестно. И поэтому я считаю, что его решение было решение правильное и в то же время единственно возможное.

Как можно судить о поступках человека, не пережив всей мучительности его сомнений и не пройдя через всю глубину его мышления. Пусть судят его другие, я же ни матери, ни отца осуждать не смею, ибо я знаю, что

182

они оба хотели поступать и поступали, как им казалось лучше и честнее.

Одна из основных черт характера отца была беспощадная правдивость перед самим собой и ненависть к лицемерию.

И вот он роковым образом сам очутился в положении человека, живущего в явном противоречии со своими убеждениями, в положении кающегося грешника, продолжающего пребывать в грехе, в положении учителя, своей жизнью попирающего свое же учение.

Он говорил о преступности богатства и о вреде денег, а сам имел полумиллионное состояние, он говорил о простой рабочей жизни, а сам жил в хорошем барском доме, спал на дорогом матрасе и ел вкусную и сытную пищу; он осуждал земельную собственность и говорил о трех аршинах земли, а сам владел восемью тысячами десятин; семья его в одну неделю проживала больше, чем любая крестьянская семья могла прожить в год, в доме лакеи, горничные, повара, садовники, кучера и прачки...

Имеет ли он нравственное право проповедовать свои идеи, не следуя им сам?

Какой богатый материал он дает своим недоброжелателям для упреков его в лицемерии!

Продолжая жить в этих условиях с семьей, пользуясь роскошью и комфортом, не губит ли он этим и саму идею?

Что же делать? Уйти?

Это казалось бы самым простым и, может быть, единственным решением вопроса.

Но тут возникает другой длинный ряд вопросов, еще более сложных и тонких.

Имеет ли он право раздать всю свою собственность и оставить жену и детей нищими, быть может, даже голодными? Он сам воспитал их так, что они к лишениям не привыкли.