Мои воспоминания

Толстой Илья Львович

Этот поступок... "доставил бы мне на старости лет, перед моей смертью, истинную радость и вместе с тем избавил бы меня от всей предвидимой мною тяжести готовящегося юбилея"⁹.

И это пишет тот же человек, который из-за произведенного у него в Ясной Поляне в 1862 году обыска и из-за подписки о невыезде, отобранной у него судебным следователем (когда в 1872 году бык забодал нашего пастуха), негодовал до такой степени, что оба раза хотел экспатриироваться.

– ---------------

Очень тяжелые минуты пережил мой отец во время опасной болезни мама, осенью 1906 года.

Узнав о ее болезни, все мы, дети, съехались в Ясную Поляну.

Мама лежала уже несколько дней в постели и страшно мучилась невозможными болями живота.

Приехавший по нашему вызову профессор В. Ф. Снегирев определил распадающуюся внутреннюю опухоль и предложил сделать операцию.

Для большей уверенности в своем диагнозе и для консультации он попросил вызвать из Петербурга профессора Н. Н. Феноменова, но болезнь мама пошла такими быстрыми шагами, что на третий день, рано утром, Снегирев разбудил всех нас и сказал, что он решил не ждать Феноменова, потому что если не сделать операцию сейчас же, то мама умрет.

С этими же словами он пошел и к отцу.

232

Папа совершенно не верил в пользу операции, думал, что мама умирает, и молитвенно готовился к ее смерти.

Он считал, что "приблизилась великая и торжественная минута смерти, что надо подчиниться воле божьей и что всякое вмешательство врачей нарушает величие и торжественность великого акта смерти".

Когда доктор определенно спросил его, согласен ли он на операцию, он ответил, что пускай решает сама мама и дети, а что он устраняется и ни за, ни против говорить не будет.

Во время самой операции он ушел в Чепыж и там ходил один и молился.

– - Если будет удачная операция, позвоните мне в колокол два раза, а если нет, то... Нет, лучше не звоните совсем, я сам приду, -- сказал он, передумав, и тихо потел к лесу.

Через полчаса, когда операция кончилась, мы с сестрой Машей бегом побежали искать папа.

Он шел нам навстречу, испуганный и бледный.

– - Благополучно! Благополучно!
– - издали закричали мы, увидав его на опушке.

– - Хорошо, идите, я сейчас приду, -- сказал он сдавленным от волнения голосом и повернул опять в лес.

Через несколько времени после пробуждения мама от наркоза он взошел к ней и вышел из ее комнаты в подавленном и возмущенном состоянии.

"Боже мой, что за ужас! Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки... и стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!"

Только через несколько дней, когда здоровье матери восстановилось совсем, отец успокоился и перестал осуждать докторов за их вмешательство.

ГЛАВА XXVII

Смерть Маши. Дневники. Обмороки. Слабость

Приступая к описанию последнего периода жизни моего отца, я еще раз должен оговориться, что я пишу только по впечатлениям, запавшим во мне от моих периодических наездов в Ясную Поляну.

233

К сожалению, у меня нет того богатого стенографического материала, которым располагали для своих записок Гусев, Булгаков, и в особенности Душан Петрович Маковицкий¹.

В ноябре месяце 1906 года скончалась от воспаления легких моя сестра Маша. Странно, что она ушла из жизни так же незаметно, как и прожила в ней.

Вероятно, это есть удел всех чистых сердцем людей!

Ее смерть никого особенно не поразила.

Я помню, что, когда я получил телеграмму, я не удивился. Мне показалось, что так и должно было быть.

Маша была замужем за нашим родственником князем Оболенским, жила в своем именьице Пирогове в тридцати пяти верстах от нас и половину жизни проводила с мужем в Ясной.

Она была слабая здоровьем и постоянно хворала.

Когда я приехал в Ясную, на другой день после ее смерти, я почувствовал какое-то повышенное молитвенно-умиленное настроение всей семьи, и тут, может быть, в первый раз, я сознал все величие и красоту смерти.

Я ясно почувствовал, что своей смертью Маша не только не ушла от нас, а, напротив, навсегда приблизилась и спаялась со всеми нами так, как это никогда не могло бы быть при ее жизни.

Это же настроение я видел и у отца. Он ходил молчаливый, жалкий, напрягая все силы на борьбу с своим личным горем, но я не слышал от него ни одного слова ропота, ни одной жалобы, -- только слова умиления.

Когда понесли гроб в церковь, он оделся и пошел провожать.

У каменных столбов он остановил нас, простился с покойницей и пошел по пришпекту домой. Я посмотрел ему вслед: он шел по тающему мокрому снегу частой старческой походкой, как всегда резко выворачивая носки ног, и ни разу не оглянулся².

Сестра Маша в жизни отца и в жизни всей нашей семьи имела огромное значение³.

Сколько раз за последние годы приходилось ее вспоминать и с грустью говорить: "Если бы Маша была жива...", "Если бы не умерла Маша..."

234

Для того чтобы объяснить отношение Маши к отцу, мне придется вернуться далеко назад.

В характере отца, -- быть может, оттого, что он рос без матери, а быть может, врожденно,--была одна отличительная и на первый взгляд странная особенность -- это что ему совершенно несвойственны были проявления чувства нежности.

Говорю "нежность" в отличие от "сердечности". Сердечность у него была, и большая.

Характерно в этом смысле его описание смерти дяди Николая Николаевича. В письме к Сергею Николаевичу, описывая последний день жизни брата, отец рассказывает, как он помогал ему раздеваться.