Мокко
Шрифт:
Муж обернулся – растерянный, пристыженный. Похожий на сдувшийся воздушный шар.
– Послушай, Эва…
И снова этот решительный, пресекающий жест. И снова тихий голос:
– Замолчи. Я не хочу больше слышать твой голос. Молчи. Она обернулась ко мне.
– Видите ли, мадам, я думала, он хороший человек. Мы, женщины, часто ошибаемся в мужчинах. Я ошиблась в первый раз, с отцом Лизы. Я была очень молода и ничего не понимала в жизни. Ее отец был грубым человеком. Бессердечным. Он ушел от меня. Я много лет работала, чтобы открыть свой магазин, воспитывала дочь… Он погиб в аварии на своем мотоцикле. Никто по нему не тосковал. Потом я подумала, что Даниэль – это точно то, что надо. Я в это верила. Да, он был моложе меня. У нас родился сын. Но он не занимается своим ребенком. Он ничего не делает для сына. Для него Арно – жалкий маленький аутист,
Продолжительная пауза. Громкое прерывистое дыхание дочери. Эва снова заговорила низким, исполненным боли голосом:
– Я давно могла бы понять, что снова ошиблась. Тем летом, когда Лизе исполнилось шестнадцать. Два года назад. Когда он начал заглядываться на нее, распускать руки… Да, тогда это и началось. А я… Я ничего не хотела замечать. Мне было слишком страшно, и я закрывала глаза. Хотя прекрасно видела, как он ведет себя с ней. Но, поймите, я доверяла дочке! Как можно не доверять своему ребенку? У нее есть парень, она – серьезная девушка. Я говорила себе, что моя Лиза – хорошая, правильная, и хоть Дан и крутится вокруг нее, она ничего плохого не сделает, ведь у нее есть парень, есть своя жизнь. Но и в дочери я тоже ошиблась.
– Мама, прошу тебя… – со слезами в голосе воскликнула дочь.
Но Эва Марвиль даже не взглянула на нее. Ни на своего мужа. Она смотрела не на них. Она смотрела на меня.
– Жизнь. Чего только в ней не бывает… Мы вами не знали друг друга, а теперь я буду вспоминать вас до конца своих дней. Вы думали, что это сделала я, а, придя сюда, обнаружили другую правду. Худшую. Флики тоже ее узнают, когда придут в понедельник. Но я буду вспоминать вас. Ваше лицо. Ваши глаза. Вы сказали: «Я знаю, что это вы». Тогда я не поняла вас. Но вы не ошибались. Моя дочь – моя плоть. Ваш сын – ваша плоть. Жизнь… Она рушится в несколько секунд, правда же? Ваш сын, машина, кома. Моя дочка, мой муж, их грязные делишки. Несколько секунд. Так…
Она вышла из комнаты, пошатываясь и зажимая рот рукой, словно ее вот-вот вырвет.
В своем укрытии мальчик вдруг закричал, закричал изо всех сил, невыносимо громко, но ни отец, ни сводная сестра даже не шевельнулись. Его мать не вернулась. Наконец он умолк – резко, словно диск, который остановили на середине песни.
После того как Эва Марвиль вышла, я уже не могла оставаться в этой квартире. Ее дочь и муж выглядели как люди, по уши вляпавшиеся в дерьмо и понимающие, что с этим уже ничего не поделаешь. Пристыженные и неподвижные как статуи, они молчали и старались не смотреть на меня.
Я встала. У меня было время как следует их рассмотреть. Наконец-то передо мной были люди, сбившие моего сына в тот день. В моей памяти зафиксировались их лица, их позы, их запах, звук их дыхания. Я вышла из квартиры и торопливо спустилась по лестнице. Мне легко было представить все, что случилось в тот день. Ночь, проведенная в отеле. Ее белокурые волосы, ее пухлое тело под телом взрослого мужчины. Его рот в момент оргазма – безвольный, уродливый. Жесты. Слова. Я словно бы видела все это наяву. Видела их. Обед с вином в ресторане быстрого обслуживания. Девушка хочет сесть за руль: «Ну, Дан, давай только до бульвара, я уже водила мамину колымагу, на ней не останется ни царапины! Это будет круто, давай, не будь занудой!» И вот машина набирает скорость, девушка хохочет как сумасшедшая, мужчина отдается ощущению беззаботности, тем более что он выпил слишком много розового вина и у него перед глазами все еще стоят картинки из ночи, которую они провели вместе: упругие загорелые бедра, которые он мнет руками… И вдруг на пешеходном перекрестке из-за автобуса выскакивает подросток. Tchock! С этим звуком тело мальчика ударяется о «мерседес», падает… «Вот дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! Лиза, не тормози, твоя мать нас убьет, она не должна о нас узнать, никогда! Давай дальше, говорю тебе, до ближайшего светофора, там я пересяду за руль. Не волнуйся, с пацаном ничего не будет, он уже встал. Забудь все и ни слова матери, слышишь меня?»
Я чувствовала себя иссушенной. Я была словно пустая ракушка, я была пустотой – просто нечто легкое и туманное, переносимое по воздуху ветром. Я шла во влажной темноте ночи, словно сомнамбула. То, что я только что увидела и услышала, ошарашило, добило меня. Я знала, теперь я знала все, что хотела. И все же я ощущала не только умиротворение, но и жуткую усталость.
Гроза усилила запахи, которыми был наполнен воздух: цитрусовый аромат
Смоковница росла по другую сторону от виллы, она оказалась небольшой, но пахла очень сильно. Это ее ни с чем не сравнимый изысканный аромат вернул меня в наше итальянское лето, напомнил то беззаботное, невесомое ощущение счастья, которое я так хотела обрести снова. Но, может, уже слишком поздно? Что, если я потеряла Эндрю? Удастся ли объяснить ему, почему для меня было так важно приехать сюда, узнать правду? Я опасалась его холодности, его презрения, боялась признаться себе, что, возможно, он меня уже не любит и что за эти четыре дня разлуки наш брак, и так хрупкий, окончательно развалился. Я нуждалась в нем, скучала по его молчанию, его силе, его прямолинейности. Теперь, когда я узнала, что произошло 23 мая, смогу ли я вернуть Эндрю, вернуть те чувства, испытанные летом в Италии, ту любовь под смоковницей, то взаимопонимание и взаимное желание, которого нам с некоторых пор стало не хватать?
Я сорвалась и побежала без оглядки, со всех ног, изо всех сил. Подошвы кроссовок скользили по влажному асфальту, но я не обращала на это внимания. Добежать до дома, позвонить Эндрю, сказать, как сильно я его люблю, как по нему скучаю, сказать, что теперь, когда я знаю, кто сбил Малькольма, я вернусь как можно скорее, да, я вернусь как только смогу!
Время приближалось к полуночи. В квартире у Кандиды во всех окнах горел свет. Мое сердце сжалось от дурного предчувствия. Задыхаясь от бега, я открыла дверь. Джорджия подбежала и прижалась ко мне с криком: «Мама! Мамочка!» Потом я увидела Арабеллу с мокрым от слез лицом. Ее поддерживала Кандида, которая тоже плакала. Я покачнулась, кровь отхлынула от лица, и мне пришлось ухватиться за дверь. Арабелла сказала, чтобы я не пугалась, но мне уже было страшно, мне хотелось зажать уши руками, я уже представляла худшее, слышала страшные слова: «Малькольм умер». Мой сын умер… Но Арабелла улыбнулась, и улыбка эта была радостной, хоть она и плакала навзрыд. Я едва успела схватиться за голову руками, как услышала ее голос:
– Не came out of the coma! Out of the coma!
Вышел из комы… Вышел из комы!
Арабелла протянула мне телефон и шепнула:
– No, not his mobile, call the hospital directly.
Джорджия продолжала обнимать меня ручонками. Дрожащими непослушными пальцами я набрала номер больницы и пробормотала:
– Это мама Малькольма.
Мне ответила Элиан, медсестра, которая мне нравилась:
– Мы уже два часа пытаемся до вас дозвониться. Ваш муж здесь.
Я сказала, что забыла взять с собой мобильный. Могу ли я поговорить с мужем?
Голос Эндрю. Дрожащий, но четкий и ясный, как у юноши:
– Where were you, Justine? Shit, where were you? [72]
Как объяснить ему, что мне только что пришлось пережить, что я узнала?
– Эндрю, теперь я все знаю! Я знаю, кто его сбил!
– Мне плевать! Он проснулся, он тебя зовет, его первое слово было «мама», слышишь меня, for God's sake, [73] его первое слово было «мама», а тебя здесь не было!
72
Где ты была, Жюстин? Черт, где ты была? (англ.)
73
Ради всего святого (англ.).