Молчание Гамельна
Шрифт:
В какой-то момент Гамельн заметался, намотал ее волосы сильнее, и Леона заработала языком с утроенной скоростью. Достаралась… От чужой спермы замутило. Леона закашлялась, скорчилась на полу и отхаркивала-выплевывала белесую жидкость, к чертям посылая всю романтику. Во рту стойко держался странный незнакомый привкус, шею, спину и колени ломило. Гамельн сел рядом, погладил по спине и протянул стакан воды.
— Глупая упрямая львица. Все-то тебе нужно сейчас и немедленно. Прости, что не остановил.
— Это мое желание, — Леона прохрипела и показалась самой себе «глупой и упрямой». — Прости, что так… закончила.
Гамельн
— Ну, кончить мне твоя неопытность не помешала. А вот док нас закопает.
Леона потянулась и легла ему на колени.
— Пусть закапывает. Я не жалею.
Быть с Гамельном вот так — близко-близко — оказалось совсем не страшно.
Док сделал Леоне перевязку, ничего не сказав. Словно приговор вынес — «безнадежный случай». Это уже слишком. Леона ведь не безмозглая. Она прекрасно понимала, что тело за «физические упражнения» спасибо не скажет. А что, понимая, лезла на рожон — это совсем другая история. Леона бы отстояла себя! Но док молчал, накладывая бинты с лекарством, и все решенное и сделанное стало ничтожно-безнадежным.
Так было с тренером по футболу в начальных классах. Тот, видя ее успехи, предложил усложненную систему тренировок, а Леона отказалась — промаявшись почти неделю, прикидывая «за» и «против» и подготовив солидную аргументацию своего решения. А тренер сказал: «Хорошо, как знаешь». Не уговаривал, не выступал с пламенными речами, и Леона тогда впервые почувствовала себя странно. Почувствовала… груз выбора.
Тренер больше никогда не поднимал эту тему, и Леоне — забитой и одинокой — начало казаться, что никаких выдающихся способностей у нее и не было. Док точно так же ставил в тупик, словно говоря: «Ты упустила шанс поправиться быстро и без последствий, как знаешь, это твое решение». Мерзкое чувство. Лучше бы ругали. А так — она будто и для этого не годилась.
Пару дней Леона стойко держалась паинькой. Спала на правом боку, вовремя накладывала мазь, делала лечебную физкультуру. И хранила целомудренность даже с Гамельном в одной постели. Гамельн наблюдал за ней поверх книги со смешинками в глазах.
На третий день что-то в привычной схеме сломалось. Гамельн, сидя в кресле, смотрел фото. Просто смотрел фото. Листал маленький потрепанный альбом. Но столько тоски и печали Леона давно не ощущала. Наверное, с того самого дня встречи у реки, когда Гамельн вернулся. Вернулся к ней. С грузом прошлого на плечах, с горечью настоящего. Леона верила — они с этим справятся. Должны…
Каждое фото Гамельн обводил пальцами как хрупкие крылья бабочек. Подкравшись, Леона застыла. Она узнала домик в лесу, детей, их будни, игры и совместный обед. Счастливые драгоценные воспоминания, разбросанные крохами-бусинами и собранные горсткой. Крохотной-крохотной — и все равно бесценной.
— Откуда они?..
Гамельн вздрогнул, вскинул взгляд — какой обычно бросают пойманные на месте преступления мальчишки — и сгорбился.
— Забрал у мамы.
— Ты ездил к ба один?!
— Не ездил. Мне передали. Док сказал, когда она смотрит альбом, становится более возбужденной. Начинает метаться по комнате и кричать: «Я сожгла моего мальчика!», — Гамельн спеленал себя руками, явно пытаясь успокоиться. — Я попросил дока привезти альбом мне.
— Но это ведь… неправильно.
— Она больна, Лео. Неизлечимо больна. Я не могу ей помочь, но хочу, чтобы последние
— Гамельн…
— Думаешь, это легко — жить с сумасшедшим? Думаешь, милосердие и благие намерения спасут тебя от раздражения? От переутомления? От срывов? Ты ошибаешься. Первой начнешь искать поводы сбежать из дома и как можно дольше не возвращаться. Я пережил это на себе, — Гамельн зачесал волосы назад, так и оставив ладонь на макушке. — Дети помогли ей. С одной стороны — они принимали ее как есть, с другой — заботясь о них, мама не чувствовала себя никчемной. Наполнялась смыслом существования. Потом оказалось — это нужно и мне.
Леона кособоко подсела к Гамельну, притянула здоровой рукой к груди. Взрослый Гамельн сейчас виделся маленьким мальчиком. Мальчиком, которого недолюбили, с зияющей дырой боли внутри. Леона гладила его по спине и смотрела-смотрела на потрепанный альбом. С открытой страницы ей улыбались Кевин и Сьюзен, перемазанные краской.
— Я с тобой, Гамельн. Я с тобой.
Леона наклонилась невесомо Гамельна поцеловать — в лоб, веки, нос и щеки. Гамельн дрожал как перо на ветру. Вцепился в ее запястье. Леона продолжила целовать, говоря-подтверждая так «Я здесь, я с тобой», пока под губы не попалось соленое. Леона удивленно отпрянула и застыла. Гамельн плакал беззвучно — и оттого еще более безнадежно-страшно. Гамельн! Плакал! Такого Леона не помнила вообще.
— Знаешь, — Гамельн вытер глаза и часто-часто заморгал в потолок, — иногда мне кажется — я снова в кипятке. Кожа пузырится, лопается. Я кричу, но никто не приходит на помощь. А мать ошеломленно стоит с дурацкой кастрюлей и не двигается. Не паникует. Ничего. Потом вдруг подрывается — кастрюля грохочет, но я уже проваливаюсь во тьму. Сильнее всего я боялся остаться там, в этой тьме. Хотя потом думал — не один раз, — лучше бы остался.
— Дурак…
Гамельн усмехнулся — больше печально.
— Я был всего лишь двенадцатилетним ребенком с ожогами и матерью, мозг которой дал сбой.
— И как ты жил?
— А как ты жила? Я не мегакрутой взрослый, Лео, я просто переживал все то же, что и ты. Что Кевин, что Сьюзен, что Чарли, что Оллин. Именно поэтому я забрал вас. Мы понимали друг друга как никто и никогда на Земле.
Укладывая Гамельна вечером и наблюдая, как тот даже во сне хмурится и как на него давят усталость и напряжение, Леона поняла — пора. Пора идти за детьми.
— Мисс! Вы заблудились? — медсестра в голубой шапочке и халате с жирафами доброжелательно улыбалась. И общалась так же.
— Да, заплутала, — Леона теребила пуговицу на рубашке, импровизируя на ходу. — Не подскажете, где находится детское отделение? Я… мне…
Медсестра вдруг рассмеялась.
— Не смущайтесь так. У нас все новенькие теряются. Одинаковые корпуса — зло, — она заговорщически подмигнула, как будто они заключили договор.
С этим же лисьим настроением медсестра повела Леону по дорожкам, которые расходились солнышком. Дорожки Леона уже исходила вдоль и поперек, пытаясь найти чертов главный вход. Попадались сплошь «черные», «только для персонала» или «только для пациентов».