Молчание небес
Шрифт:
– Это не народ говорит, – мужчина опять говорил негромко, но слышно было каждое слово, будто гомон стихал в эти минуты. – Это, милая моя, озлобленные люди сочинили. Никого, кроме себя, не любящие… А повторяют недалёкие. Красиво же звучит… парадоксально…
– Ой, шли бы вы со своей хренью куда подальше!
И такая злоба прозвучала в женском голосе, что Вера открыла глаза: очень уж захотелось взглянуть на беседующих.
Сидящая напротив яркая, интересная брюнетка в летах неприязненно в упор пялилась на Веркиного соседа, невзрачного мужичка в дождевике,
Верка взглянула на неё мельком – и отвернулась к затуманенному дождём стеклу.
Есть на свете такие глаза: затягивающие… беззрачковые… мёртвые… Смотреть в них было неприятно. И страшно.
А этот, в дождевике, сидел и смотрел в них. И не отворачивался. Мигал подслеповато, шмыгал носом, но не отворачивался.
– Почему хрень-то? – спросил он так же спокойно. – Добром на добро и ответится… Что ж нам – хорошо всем стало от злости-то вашей? Всем неприятно стало… – И снова шмыгнул.
А брюнетка стрельнула глазами на соседей, жадно слушающих их перебранку с мужичком, резко поднялась, выдернула из-под сиденья сумку и, расталкивая стоящих, ушла в другой вагон.
И окружающие почему-то облегчённо вздохнули.
Что-то слишком длиннющую грядку удумала она под озимый чеснок. И трети не вскопала, а руки уже отваливаются…
Неможилось ей. Давно неможилось… лет пять… Суставы порой так выкручивало ночами, что хоть волчицей вой!.. И натиралась всякой пакостью, и обследовалась, и лечилась в санаториях, да всё без толку. Отпустит на время, а потом вновь сворачивает жгутом. Да и сердчишко стало сдавать. До обмороков доходило. Слава Богу, не на людях…
На людях она была другой: довольной жизнью, улыбчивой, счастливой… Несмотря ни на что. И как обидно было порой выслушивать от друзей что-нибудь нелицеприятное о своих детях. Друзей в такие минуты она в упор не понимала и не слышала.
«Что значит “шумели всю ночь и были выпивши”? Это что, значит, мои ребятишки меня обманывают? Уроды, – улыбаясь, думала она в эти минуты о друзьях. – Да мои детишечки ни разу в жизни мне не соврали! Завидуете и мерзость всякую наговариваете! Своих такими же умничками воспитайте – потом и будете, как бабы на базаре, слухи распускать. “Не помогают, в саду не работают…” А ваши прям упахались! Стахановцы… А я, раз успеваю участок обработать – значит, и без ребятишек сил хватает! И не ваше собачье дело – в семью чужую лезть! Я ж не лезу к вам с советами!»
Так мысленно спорила Вера со своими «доброжелателями». А у самой душа – будто кошками изгажена да исцарапана, вся в крови от этих пересудов.
А жить надо… И с такой душой, с исцарапанной… И как ещё долго жить!.. Ведь никто из ребятишек не определился. Ни с работой, ни с учёбой… Пристраивать, на ноги поднимать надо. «Сдохну, а подниму! Подниму! И пошли вы все к черту!»
…На рукав капнуло светло-розовым. Вера вытянула подол рубахи, приложила к носу и долго-долго держала. А кровь всё сочилась и сочилась. Она осела на захолодевшую вспаханную землю и запрокинула голову вверх.
– Сдохну,
Бледное осеннее небо вдруг начало медленно поворачиваться, затем закрутилось. И наступила темнота.
– Мам, мам, очнись! – Голос младшенького Алёшки доходил, как сквозь вату. На лоб легло что-то мокрое, холодное.
«Хорошо-то как!» – облегчённо подумала Вера, с трудом разлепила глаза. Склонённые над ней кругом лица – серые, туманные – плыли и не фиксировались сознанием.
– Сейчас, Алёшечка, сейчас… – Она с трудом села. Чьи-то руки поддерживали за плечи. Испуганные глаза окружающих выжидательно таращились на неё.
– Мам, что с тобой? – Сын присел перед ней на корточки.
– Голова закружилась. Сейчас, Лёшенька, сейчас… – Попыталась подняться. – Копала, копала… Чуть-чуть всего… Давление, видимо… – Всё-таки поднялась. – Здравствуйте, ребята. Пойдёмте в дом. Сейчас, оклемаюсь маленько…
– Я же тебе говорил, что вскопаю, – сердито выговаривал сын, шагая рядом. – Зачем самой нужно было?.. Я же говорил… Специально сегодня приехали!
– Лёш, не ругайся. Я же не знала, когда ты приедешь… А вдруг снег завтра выпадет? Не успели бы… – Вера оправдывалась, а сердце её пело от сыновней ворчливости: приехал! Ребят с собой взял на помощь! – А Игорёк где? Приедет? – вспомнила она про старшего.
– Вечером, может…
Вошли вдвоём в дом. Ребята сгруппировались в проулке, у машин, переговаривались о чём-то.
– Чем же я вас кормить-то буду, Лёшечка?.. Позвонить надо было, – опечалилась Вера, глядя на ребят через окно. – Я же только к чаю с собой взяла…
– Да до тебя не дозвонишься! Связь эта дурацкая… Мы с собой взяли, не беспокойся… Ты когда домой едешь?
– Дёмины завтра утром обещали захватить. Мне ещё мешок с одеждой забрать надо, постирать к весне. Загрязнилось всё… Чай-то поставить? Будете?
– Ага, поставь.
Алёшка вышел к ребятам.
– Ну, что?
– Она с ночёвкой остаётся, – с сожалением ответил Алексей. – А мне вскопать всё надо.
– Ты чё, съехал? Здесь неделю копать надо всей толпой! Да и земля же сырая!
– Ну… я не знаю… мать попросила…
– Лёха, сейчас быстро темнеет! Поехали к Катьке на дачу! Говорил же я: давайте сразу к ней! Нет: «сюда, сюда…» Съездили, блин!
– Ребят, ну, я обещал…
– Обещал – так копай! А нам ехать надо. Мясо уже с утра квасится, скоро вообще никакое будет!..
– Ребят, ну, помогите немного… У меня и сапоги на всех есть… И поедем сразу… Хотя бы грядки…
– Ладно, тащи сапоги.
Алексей весело вбежал в дом.
– Мам, где у нас сапоги резиновые? Ребятам надо.
– А вон, за дверью… Алёша, чай готов. – Вера залила заварку кипятком. Достала из пакета печенье, молоко. – Зови ребят.
– Мам, некогда! Там обстоятельства изменились! Нам вечером в городе надо быть! Мы уж через час поедем!
– А как же чай? – растерянно, не к месту спросила она. Алёшка лишь махнул рукой, сгрёб сапоги и так же быстро вышел.