Молчи или умри
Шрифт:
На холме туман будто поредел, а сквозь рыхлую пелену уже просматривались фасады белых корпусов. Тут и там мелькали балконы и окна, женщины снимали с веревок белье. Высоко в небе пролетела стая уток, и их замирающий крик еще долго звенел в тишине. Кря, кря! — перекликались они, боясь затеряться… «Ну и гусь же я, ничего не скажешь, — с иронией подумал о себе Коев. — Начитался криминальных историй, дурацкие сюжеты как осы роятся, даже самому смешно. Совсем распустил нюни…» Подбадривая себя, он зашагал прямо к военному складу.
Когда-то здесь располагалась гарнизонная пекарня. Коев отчетливо представлял себе широкие ворота, через которые вереницей выезжали военные повозки, грузовики с мешками хлеба. Ящиков тогда еще не было. Теплый хлеб издавал упоительный аромат,
Дока, или Димо Доков, как его, кстати, никто не называл, и в прошлом был военным. То ли фельдфебелем, то ли унтер-офицером, Коев никак не мог вспомнить, но наверняка знал, что в суровое лето сорок третьего, когда немцев погнали с русской земли, а болгарская полиция и жандармерия предпринимали отчаянные попытки задушить партизанское движение, запугать народ, выставляя для этого на площадях трупы замученных борцов за свободу, Дока с напарником из гарнизона погрузили в войсковой джип два пулемета, винтовки, бомбы, пистолеты и погнали машину по крутым тропам в горы. Сорвиголова, каких не сыщешь днем с огнем и в девяти селах окрест — так о нем отзывался Старый, он, тем не менее, проявил тогда редкостное здравомыслие, если учесть, что партизанский отряд остался почти без боеприпасов, и дело дошло до того, что местная партийная организация была вынуждена собирать патроны, винтовки и пистолеты. Даже Коеву не раз приходилось обходить надежных людей из близлежащих деревень с торбой, которую он так и не смог передать, и уже после Девятого вручил ее Пантере, пошутив, что лучше, мол, поздно, чем никогда. Пантера тогда рассмеялся, заверив, что пули еще потребуются… «Конечно, потребуются, — думал теперь Коев. — Поди, до скончания света будут нужны…»
После Великих событий Дока, живой и невредимый, вернулся в город, но почти сразу ушел на фронт, а после войны устроился на работу к военным, уже в новый гарнизон. Произвели его, разумеется, в офицеры. И так потянулись день за днем, до самой пенсии.
В дверях показался рослый мужчина в гражданском, не потерявший, однако, военной выправки. В аккуратном, хотя и потертом пиджаке, в офицерской рубашке и при галстуке, он посмотрел на Коева испытующе.
— Не может быть! — наконец вымолвил он. — Марин Коев собственной персоной!
— Так точно, товарищ майор! — отрапортовал журналист, сразу утонув в объятиях старого друга.
— Осел ты этакий! — кричал Дока. — Срам всякий потерял, сразу не дал о себе знать. Три дня мотаешься по городу с этой гражданской вороной Миленом, а сюда глаз не кажешь!
— Сам-то, небось, военным себя считаешь, а? Хоть бы уж молчал, крыса складская! Забился в эту дыру…
— Эх ты, невежа, — понизил голос Дока. — Соображать надо: склад складу рознь. Да наш ни в какое сравнение не идет с тем, что я когда-то очистил и дал деру… Тут, браток, такое водится…
— Будет, будет. Знаем мы вас — пустыми побасенками зубы заговариваете, а путного все равно от вас не добьешься. Кругом одни военные тайны. Ни тебе друга, ни тебе отца родного…
— Да так уж в нашем деле — ни кум, ни брат, ни сват не в счет. В мировых масштабах мыслим…
Как и в молодости, Дока продолжал
— Ну, пошли, на сегодня хватит. Что поделаешь? Пенсионерская участь. Не вечно же в героях ходить…
В небольшом трактире у подножия холма народу почти не было. Одиноко потягивали пиво несколько завсегдатаев, официант в черном стоял, опершись на прилавок, ибо то, что приспособили под стойку бара, было прежде высоким прилавком, хотя теперь тут поблескивал вращающийся светильник, красовались цветными наклейками бутылки, сигареты. Да, нелегко было превратить прилавок в стойку модного бара…
— Позвал бы тебя домой, но там хоть шаром покати. Живу один, питаюсь в офицерской столовой.
— Да ты не беспокойся, — сказал Коев, — я тут наелся и напился вдоволь…
— Ну, выкладывай!
— Выкладывать-то особенно нечего. Лучше о себе расскажи.
Оказалось, что Дока отнюдь не безмятежно прожил истекшие десятилетия. Незадолго до окончания войны в старопланинских чащобах начала орудовать вражеская шайка. В предводителях ходил не кто иной как его однокашник Делчо Донев, вместе они работали до Девятого сентября. Безрассудный малый, этот самый Делчо ни в чем не знал удержу. Как будто взбеленился после победы, видите ли, в тени остался. Сколотил себе дружину из всякого сброда, бывших полицаев, и подался в горы. Проходит месяц, два, три — не могут их поймать. А они, озверев от безвыходного положения, уже начали грабить — ни дать ни взять, разбойники с большой дороги. Терять-то им было нечего, они хорошо понимали, что все пути назад заказаны. Делчо и до того слыл непутевым, водились за ним всякие темные делишки, а тут и вовсе пустился во все тяжкие. Он с дружками рыскали по дворам, резали овец и ягнят, лошадей воровать повадились, в общем, в двух словах всего не расскажешь.
— Дали мне оперативную группу и приказали обезвредить мародеров… Только уж ты, Марин, не вздумай об этом писать, не для газеты такое… Ну, двинулись мы по следу. Туда-сюда, один участок прочесываем, другой, до турецкой границы уже рукой подать. Кляну его, на чем свет стоит. Проворонили! И хоть желаю, чтобы убрался он куда подальше, все же готов себе локти кусать, что из-под носу уходит… Но шило, как известно, в мешке не утаишь, все-таки нашлись они в конце концов. Заскочили в один хуторок, потребовали снаряжения и харчей, коней сменили и — поминай как звали. Мы — вдогонку. А они снова будто сквозь землю провалились. Одни где-то их видели, другие врут, что видели, нарочно зубы заговаривают… Короче, два месяца, да нет, поболее мы охотились за ними. Не мы одни, понятно, многие пытались их выловить, ловушки расставляли. Но я хотел лично его поймать, в амбицию ударился. И вот однажды устроили мы привал на холмистом склоне, позевываю, кругом озираюсь и что, думаешь, вижу? Цигарку! И не какую-нибудь, самую настоящую самокрутку! Пососал кто-то малость и бросил. Повертел я в руках окурок, обследовал, махорка завернута в газету точь-в-точь как Делчо заворачивал. И газета из старых. Запасся, значит, язви его в бок. Стали мы спускаться по склону, окурки высматриваем. Так, от окурка к окурку и добрались до их бивака. Окружили их в кольцо, сдавайтесь, кричим. А они в ответ давай из ружей палить. Выждали мы еще немного, ан нет, молчат. Лопнуло мое терпение, а ну-ка, говорю, ребята, покажите им, таким-сяким, что не хуже их стреляете… В общем, изрешетили их тогда… Мировая акция!
Коев посмотрел на раскрасневшееся от возбуждения лицо Доки, на его руки, все еще сильные мужские руки, и невольно пожалел, что не был тогда с ними. Какую бы книгу мог «тиснуть» о преследовании банды! Но ничего не поделаешь. Каждому, как говорится, свое…
— А я, Дока, — заговорил Коев, — сперва вроде без серьезного умысла заинтересовался тем случаем со Спасом и Петром. Ну и Старым…
Дока удивленно поднял глаза.
— Захотелось разобраться в мистерии с убийством парней. Уже успел кое с кем встретиться, поговорить. Вот и тебя разыскал. Думается мне, доберусь все же до истины. Такое предчувствие, будто нащупал кое-какие нити. Кроме того, тебе я могу признаться, мучает меня вина перед Старым. Мог бы в свое время вмешаться, похлопотать, однако ничего не предпринял.