Молчи или умри
Шрифт:
— И вправду, целый ворох бумаг, куча мусора.
— В суматохе я даже не взглянул, что за бумаги…
— Леший их знает. Помнится, Пантера в них рылся.
— Пантера?
— Помню только, что были там и заявления, подписанные нашими.
— Какие заявления?
— Капитулянтские, какие же еще. Отказывались от борьбы.
Коев насторожился.
— Может, припомнишь, кто под ними подписался?
Бай Петр снова сделал небольшой глоток, его глаза буравчиками сверлили журналиста.
— Ты чего это взялся разгребать старое?
— Ремесло мое такое, — спохватился Коев, — ничего не поделаешь.
— Вон оно что! — как-то тихо отозвался старик. Помолчав, он сказал, глядя на улицу: — Все равно шила в мешке не утаишь. До всех мы добрались. Столько дел потом завели…
—
— Его заявление на видном месте лежало. Чтобы случайно мы не проглядели. Бесстыжие рожи!
— По-твоему, хотели спровоцировать?
— Шаламанов нарочно подкинул заявление Ангела, что отрекается-де от коммунизма… Еще Вельо Ганчева было… За такое малодушие их потом долгие годы преследовали, много раз наказывали… Да, так оно было…
— Два, говоришь? Других не было?
— Нет. Только два. Ясное дело, вынудили парней. Просто избивали до потери сознания, потом подсовывали заявления. Сознательно ли они подписали, в беспамятстве ли — кто скажет… Однако подписано черным по белому. Смутные были времена. Меня, когда впервые арестовали, я тогда учеником еще был, смертным боем били, а я вопил истошным голосом. Благо, ничего не знал, так что выколотить нечего было. Не всякому под силу выдержать… Потом понемногу бумаги стали разбирать, такое множество их накопилось и дел невпроворот. Выяснилось, что самых нужных документов не было, папки пропали, местами многих страниц не хватало… Тогда мы посмеивались над безмозглыми полицейскими. А вышло — тупицы да не совсем. Темные делишки умеючи обделывали. Людей себе вербовали из тех, о ком никто бы и не подумал, агентов к нам засылали. А многих про запас держали в страхе и повиновении.
— Бай Петр, а что ты думаешь про убийство Спаса и Петра?
— Была и такая папка. Мы ее частенько перелистывали. Сам я вчитывался в каждую строчку. На беду и там кто-то похозяйничал — успел нужные листы выдрать. В спешке не смогли убрать подчистую все неугодные для них бумаги, хватали как попало, в клочья рвали…
— Так про Петра и Спаса что ты вычитал?
— А то, что пронюхали о том, что намеревались они бежать, и застукали вовремя: перечисляли с кем они водились, как их упреждали не сопротивляться, а они повиноваться отказались, открыли огонь… Одним словом, так, все вокруг да около, ничего конкретного.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Загадочная история!
Старик помолчал.
— Имелась там все-таки одна улика.
— Какая?
— Однажды, читая бумаги, Пантера на второй странице разглядел стертую запись карандашом. Вызвали специалистов, то ли из округа, то ли из Софии, они установили, что там была еще одна заметка, но расшифровать ее так и не удалось. Но там значилось: «…по сведениям Ш.», как раз около пометки о предстоящей переброске. Понимаешь, по сведениям Ш. Но кто этот Ш., так и осталось загадкой. В другой папке, тоже на клочках, опять упоминался этот Ш.»… Ш. сообщает о начале массовизации партизанского движения…»
— Только и всего?
— Именно.
— Значит, они внедрили кого-то своего.
— Это уж как пить дать.
Что ж, может статься, прав Сокол: был еще и пятый, некий Ш. Значит, не только отец, командир, Алексий и Сокол. Еще один, пятый: «…по сведениям Ш.». Это многое меняет. Прежде всего снимаются всякие подозрения со Старого. Нет оснований сомневаться и в остальных… Ш.!..
— Вот этот-то Ш. мне и нужен, — почти шепотом промолвил Коев.
— Зачем он тебе понадобился? Мертвым язык не развяжешь.
— Думаешь, он мертв?
— Наверняка один из тех, кого мы в свое время ликвидировали.
— А я не уверен. Впрочем, пусть даже один из тех. Должен же я узнать, кто таков!
— Как ты узнаешь? — пожал плечами старик. — Он, небось, давно в могиле лежит. Ищи ветра в поле, коль иных забот нет.
Он сделал глоток и тепло взглянул на Коева.
— Понимать-то тебя понимаю. Однако голову поломать придется.
— Неужто ничего не дознаться, бай Петр?
— По мне, так орудовал среди них предатель. А искать его надо не среди мерзавцев, а среди своих…
Марин
— А случайно не знаешь кто в свое время этими бумагами тоже интересовался?
— Еще бы! Наперечет знаю. Ведь столько лет лямку тащил. Значит, так, один из них — Дока, Димо Доков. Другой — Вельо Ганчев. Третий Пантера. Четвертый Живко Антонов. Называю только живых. Усопших, да простит их господь Бог!
Коев записал эти фамилии, но мог бы и не записывать — это были близкие Старому люди, которые по сто раз наведывались к ним в дом, с некоторыми из них ему довелось работать после революции…
Солнце уже поднялось высоко, и лучи его нежно ласкали лицо. Отчетливо, будто нарисованная детской рукой, высилась иссиня-сизая Старопланинская гряда. Марин Коев шел по улочкам города, чувствуя себя молодым, полным сил и здоровья. Это ощущение не покидало его с самого первого дня пребывания здесь. Вновь и вновь мысленно переносился в сорок четвертый, когда он, совсем еще юный, мчался на вокзал встречать освобожденных политзаключенных, а потом вместе с ними распевал во все горло: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…». Тогда он был парень хоть куда — по нему вздыхали девушки, а он с красной повязкой на рукаве и с черным автоматом на боку как ни в чем ни бывало расхаживал по скверику, охраняя от врагов бывший полицейский участок. У здания и внутри его стояли на посту юноши и девушки-ремсисты, недавние полицаи приходили к ним сдавать оружие, подходили военные справиться насчет нового начальника — приказа по воинским частям пока не было и распоряжения отдавал он, молодой человек с кудрявым смоляным чубом, с пистолетом на бедре и с алой лентой на рукаве. Партизаны все еще сражались в горах. Медлили и советские войска, остановившиеся где-то по ту сторону Стара-Планины. Так что некому было принимать решения, кроме них, стоявших на страже народной власти. Между тем взрослые, а среди них и Старый, вели переговоры с начальником гарнизона. Полковник ни в какую не соглашался передать армию коммунистам вот так просто, без всякого приказа свыше. «Я клятву дал верно служить царю и отечеству…» «Да ты вроде как не понял что произошло? — наседали коммунисты. — Советская армия вступила в Болгарию, власть перешла в руки Отечественного фронта, а тебе приказы подавай…» «У нас так положено, — горячился полковник, — без приказа вышестоящего чина — ни шагу…» «Выходит, пока придет приказ, ты против нас, так что ли?» — нажимали коммунисты. Начальник гарнизона твердо стоял на своем. Переговоры продолжались два дня кряду, и временами Коеву выпадало стоять на посту как раз у того помещения, где обрабатывали полковника, и его так и подмывало ворваться внутрь и пригрозить этому буржуйскому прихвостню… Старые коммунисты, однако же, рассудили иначе. Они нарочно тянули, не отпуская полковника, в ожидании, что вот-вот подоспеют партизаны и советские войска. И не обманулись. Через пару дней обстановка прояснилась, гарнизон сдался, а полковник предстал перед народным судом.
Марин Коев очутился в переулке за городским судом и только теперь догадался, почему вдруг вспомнились молодые годы. Ведь именно туда привезли тогда арестованных заправил города, их выставили напоказ, и люди, проходившие мимо, грозно потрясали кулаками, клеймя своих угнетателей. Среди арестованных был учитель из Остеново. В свое время он выдал полиции укрывавшегося в селе раненого партизана, его схватили и там же на сельской площади казнили. Учитель, тощий человечек в длиннополом пиджаке и кепке, дрожал от страха, глаза его растерянно перебегали по лицам людей, молили о пощаде. «По глупости выдал, — лепетал он, — помилуйте, не хотел ему зла…» «Ты человека погубил, — кричали из толпы, — ему голову отсекли да на кол надели…» Марин вспомнил, как разглядел в толпе мать. «Марин! — окликнула она его. — Марин! Сбегай домой, сынок, поешь, а то два дня пропадаешь…» «Я сыт, мам, не волнуйся, сейчас есть дела поважнее, потом отъемся!» Потом… Потом взялся организовывать союз молодежи, записывать добровольцев на фронт. И уехал вместе с ними…