Молчи или умри
Шрифт:
— Ты заделался настоящим культуртрегером, — сказала Ненка, — а мы тут, на задворках…
— Коптите небо? — закончил Коев. — Уж не прибедняйся, гастроли, заграница… Как-никак слежу за событиями в родном городе.
— Действительно, были на гастролях в Греции, Швеции, — Ненка медленно, маленькими глоточками пила свой кофе. Белые руки с длинными холеными пальцами, запомнившиеся с юных лет, слегка пополнели. Волосы, как он успел заметить, были крашеными. — Недавно заключили на несколько месяцев контракт с ГДР.
— Ну вот, а ты плачешься.
— Но ведь это так редко. За столько лет — три-четыре турне.
Ненка задумалась. На губах ее играла улыбка. И все ее миловидное лицо светилось нежностью и какой-то отрешенностью. Впрочем, именно
— Как дома? — спросил он ее.
— Никак. Давно развелась. Дети в Софии. Живу одна.
— Может, не так уж и плохо.
— Я и не говорю, что плохо.
Она подняла на него лучистые глаза.
— А ты?
— Гм… Держусь на плаву.
Ненка тихонько засмеялась.
— Помнишь, как отец колотил тебя смычком по руке? Правую выпрями! Левую расслабь! Плотнее к струнам!..
Коев совсем запамятовал, что Старый руководил в гимназии духовым оркестром. Когда Марин переехал в Софию, ему еще очень долго рисовалась в памяти прямая, сухощавая фигура отца с поднятой дирижерской палочкой, а в ушах звучали хоро и марши Дико Илиева. В ту пору Марин играл в духовом оркестре на трубе. Это потом он пристрастился к скрипке. Старый, дав ему смычок в руки, много месяцев потратил на его обучение, пока не сказал, что пора продолжить с настоящим скрипачом, и повел его к тогдашнему капельмейстеру Атанасу Китанчеву, который за два года сделал из него неплохого исполнителя. Три раза в неделю Марин брал уроки у пожилого музыканта, а в остальное время занимался дома — Бах, Моцарт, Сарасате, Монти… Старый следил за его игрой. Как только он замечал, что пальцы сына начинают подбирать другие мелодии, свободно импровизировать, он стегал по руке и приказывал садиться за уроки. Марин послушно садился, час-два усердно читал, потом бежал в гимназию…
Вспоминая свою прошлую жизнь, Коев удивился своему трудолюбию и работоспособности. Другой вопрос — не впустую ли порой выкладывался? В отношении труда он свято следовал наставлениям Старого: делу время, потехе час…
— Мне порой тоже доставалось. Бывало, отвлекусь, потеряю ритм и — на тебе, получай. Прямо по пальцам…
— Уж такая школа, — засмеялся Марин.
— А помнишь, что он нам втолковывал? Не тот музыкант хорош, кто хорошо играет, а тот, кто вовремя остановиться умеет. На одном концерте мы с тобой «Чардаш» Монти исполняли, он нас потом в дверях остановил. «Ты, — говорит мне, — почему скрипку не слушаешь? Торопишь ее, не даешь чистый тон извлечь…» Знаешь, многому научил он меня. Но прежде всего тому, что совсем недостаточно научиться грамотно читать с нотного листа. Это только азбука. Истинное дарование проявляется лишь потом…
«А ведь правда, — подумал Коев, — все имеет свое начало, а уж потом дает результат. И ноты, и исписанный лист…»
— Видела тебя на похоронах, но не решилась подойти, — вздохнула Ненка.
— Почему?
— Ты выглядел таким растерянным. Да и нам было тоскливо. Знаешь, когда теряешь людей, с которыми связан с детства и о которых думаешь, что они будут вечно, испытываешь страшную скорбь. Вот, моих родителей давно в живых нет, твои тоже умерли. Я часто прохожу мимо книжного магазина бай Мирчо — и его унесло. Китанчев на тот свет отправился. И Старый нас покинул…
«Старый» Ненка произнесла по-особому. Коева охватило смятение. Почему повсюду только и разговоров, что о Старом? Какой след оставил он после себя? Невысокого роста, в неизменной коричневой фетровой шляпе покроя тридцатых годов, смуглый, коренастый, язвительный, зачастую резкий в суждениях. А вот любили его…
Усилием воли он взял себя в руки и весело сказал:
— А все-таки хорошо, что мы встретились. Ты в общем-то не изменилась.
— Да, не будь этого «в общем-то»…
Смех у нее был звонкий и нежный.
— Вполне серьезно. Отлично выглядишь.
— Марк Твен где-то сказал: если начнут говорить, что ты хорошо выглядишь…
Теперь рассмеялся Коев. Уловил искорку радости в ее красивых
Когда-то?
Когда-то, в школьные годы, хотя они часто выходили вместе на сцену, Марин никак не мог освободиться от смущения перед Ненкой. Хорошенькая, статная девочка держалась с неподражаемой грацией и изяществом. В отношениях с однокашниками проявляла сдержанность и казалась ему гордячкой, потому что происходила из знатного рода, жила в красивом особняке в центре города. Семья их владела также несколькими гектарами виноградников и такой прелестной виллой, что, проходя мимо нее, невозможно было не остановиться, не полюбоваться ею. Коев не знал, какие именно фабрики принадлежали отцу Ненки, Страхилу Груеву, да и был ли он их владельцем или же только состоял акционером. Но когда на главной улице задавался его черный фаэтон, запряженный парой породистых лошадей, прохожие почтительно сторонились и снимали шапки. Сойдя вниз, фабрикант прихватывал свой кожаный портфель и молча, с достоинством входил в дом. Этот несколько суровый в обращении человек имел также сына-летчика, постарше Ненки. Жену он давно похоронил, однако жениться повторно не стал. Незадолго до победы народной власти Страхил Груев внезапно скончался прямо в своей конторе от разрыва сердца. Детям досталось солидное наследство, но распорядиться им они не успели. Вскоре грянули Великие события. В вилле разместился профилакторий для рабочих, дом забрали под детский сад, конфисковали и тот, где прежде находилось околийское управление…
— Сколько же времени ты проучительствовала? — спросил Коев.
— Порядочно… Брата уволили. Потом он поступил на работу автомонтером, и поныне там…
— А как ты стала учительницей?
— Разве не знаешь?
— Откуда же мне знать?
— Старый меня назначил.
— Серьезно?
Ненка медленно взболтала кофе.
— Видишь ли, практичности мне всегда недоставало. После смерти отца у нас какое-то время еще водились деньжата. Товар кое-какой остался. Потом все добро национализировали. С фашистами мы сроду не водились, отец в городе слыл англофилом, с немцами в сделки не вступал. Но уж очень смутные были времена. Говорят, лес рубят, щепки летят. Забрали все, до последней нитки, и мы буквально голодали. Пробовала играть в каком-то ресторанчике, потом в другом… Как-то случайно встретила твоего отца. Он меня остановил: «Ты ли это, Ненка?» — «Я, дядя Иван», — отвечаю. Если бы ты знал, как мы тебе косточки перемывали! То ли Старый вспомнил, как мы с тобой дуэтом играли, как он натаскивал нас обоих, то ли просто пожалел меня, уж не знаю, но сразу забегал, захлопотал, поручительства писал, чего только не делал, пока не пристроил меня учительницей пения. Он же тогда директором был. Мало-помалу я очухалась, замуж вышла.
— Старый ни словом ни обмолвился.
— Так уж получилось. Не обижайся, ты ведь в столицу подался, с головой в свою журналистику ушел, а о нас, грешных, даже думать перестал, даже чудно, как это ты сейчас выбрался…
— Ну не преувеличивай. Наезжал ведь.
— Тоже мне наезды. Поди, и городок наш толком не разглядел. Ты посмотри, как он изменился!
— Вижу, вижу.
— Старый мечтал сохранить старые улицы, хотя бы одну булыжную мостовую. Куда там, не послушались.
— Послушаются, жди… Ведь как раз тогда…
— Знаю. Как-никак коллегами были.
— Ненка, — не сдержался Коев, — что ты слышала о том деле?
— Что тебе сказать, как гром с ясного неба.
— А что люди-то говорили?
— Пополз слух, будто он в старосты набивался, разбогатеть возмечтал…
— Неужели были такие, кто верил этим бредням?
— Нет, конечно! Старого весь город знал. Сколько добра он сделал людям… При новой власти ничего себе в карман не положил…
— Делился он с тобой?
— Делился… Сейчас уже толком не вспомнить, но делился…