Молчи или умри
Шрифт:
— Молод ты, не старишься. Не то что я с внуками…
— Да уж куда как молод…
— Не знаю, как ты, — вымолвила сестра, — а я с тех пор, как мы мать с отцом похоронили, в старуху превратилась.
— Да ты прекрасно выглядишь!
— Дело не в том, как я выгляжу. Мне все кажется, будто вместе с ними ушло и все остальное.
— Все не все, но…
— Пока они были живы, — продолжала сестра, — я чувствовала себя уверенно, ничего не страшилась. Знала, случись что, поплачусь матери или отцу — и тяжесть как рукой снимет. А теперь… Младшая вон решила разводиться. Развод нынче — раз плюнуть, проще пареной репы. Семь потов с меня сошло, пока ее угомонила.
— Мне ведь тоже не сладко, одно спасение — работа. С головой
— И Аня, наверное, занята, — полувопросительно улыбнулась сестра.
— И Аня, — кивнул Марин.
— Счастливый ты человек, — она погладила его руку. — Выбился в люди, всюду уважение, почетным гражданином города вот стал…
— Да разве только в этом счастье?
— Нет, конечно, но все же… Везде тебе рады, встречают с распростертыми объятиями…
— Ну, насчет объятий…
— Отец все любил повторять: Марина нашего, мол, тут уважают, лестно отзываются обо всем, что пишет… А как принялись травить за то заявление, как раз вышла твоя статья о морали коммуниста. Прочитал ее отец и говорит: бумага все стерпит, а влез бы, сердешный, в мою шкуру…
— Он… тогда… наверно, тяжко все перенес? — запинаясь от волнения, спросил Коев, в который раз укоряя себя за безучастность к судьбе отца.
— Тяжко, — ответила сестра. — На людях крепился, а в душе ад кромешный был… Его-то он и унес в могилу… А вслед за ним и мама сошла…
Они замолчали. Коев допил кофе, стараясь сглотнуть застрявший в горле ком.
— А ты что думаешь об этой истории? — решился спросить он.
— Тут и думать-то особо нечего. Оболгали его, вот и весь сказ, — не задумываясь сказала сестра.
Коев поделился своими сомнениями.
— Знаешь, в этой истории много для меня непонятного. Милен считает, что за всем этим стоит матерый негодяй.
— Что толку задним числом копаться?
— Толк будет, лишь бы удалось выяснить что к чему.
— Прошлое не воскресить.
— Только бы найти за что ухватиться, — раздумывал вслух Марин. — Вот ты упомянула о документах, я и подумал, а вдруг после отца остались какие-то записи, он ведь частенько делал пометки.
— Кто знает.
— Он все что-то записывал. Свои папки держал под тюфяком. Вырезки из газет собирал, календари…
— Но кое-что должно быть у тебя. Ведь я же переслала тебе в прошлом году.
— Увы, ничего нового я не обнаружил. Ты все-таки поищи. Повнимательней все просмотри. Может, попадется что написанное его рукой, записки какие-нибудь. Надо думать, и дневник он вел…
— Право же не знаю, братишка. Я посмотрю еще в шкафу. Может, найдется что-нибудь в папках…
Подрулив «Волгу» к гостинице, бай Наско подождал, пока брат с сестрой вдоволь наговорятся, и повез Коева в Текстильный комбинат на встречу с инженерами и рабочими ткацкого и прядильного цехов. Среди них было много женщин, обрушивших на его голову уйму производственных и личных проблем. Среди работниц было немало знакомых — его бывшие соседки и даже их подросшие дети, они расспрашивали про Аню, рассказывали о последних годах жизни Старого и матери, погружая его в щемящее и сладостное душевное состояние, сколь быстротечное, столь и живучее в каждом из нас. Эти люди вернули Коева в его школьную пору, оживили в памяти картины вступления советских войск в их городок, его отправку на фронт…
«В сущности, — раздумывал Коев, — почему мы думаем, что в столице непременно меняемся, оставляя далеко позади провинциальных жителей? Спору нет, далеко не все, доступное софийцам, достижимо и для них; и знают они поменьше, и путешествовать по дальним странам, может, не доводилось, вот и слушают нас, раскрыв рот, ловят каждое наше слово. Но, разве такое уж несомненное это наше превосходство? И не стоят ли провинциальные жители намного выше нас в нравственном отношении,
Несколько вечеров Коева возили по новомодным кабачкам и трактирам, заглянули в гостиничный бар, где на него сразу обратила внимание пианистка, и Коев вспомнил, что это та самая Ненка, из далеких школьных лет, с которой они вместе выступали на сцене клуба-читальни, — он играл на скрипке, она — на фортепиано…
Коев не стал заходить в гостиницу. До званого ужина еще оставалось время. Милен и остальные должны были подойти к восьми. Коев представил себе, как они усядутся в банкетном зале за праздничным столом, поднимут бокалы за его дальнейшие успехи. Он, конечно, все внимательно выслушает, выпьет вина, принесенного специально для этого случая, а сам будет думать о накопившихся делах, о рукописях, деловых встречах. Почему другие умеют жить просто, не мудрствуя лукаво, радоваться бокалу вина, задушевной беседе, а он все о чем-то думает, вечно о чем-то беспокоится, суетится, не спит ночами, встает, чтобы полистать книгу, справочник? Аня вот умеет жить безыскусно. «Хочешь, детей тебе рожу? И выращу. Ты будешь писать, я детей растить…» Все-то у нее ясно и просто. Не в пример ему, она не витала где-то в небесах. Она и его любовь к ней принимала естественно, как нечто само собой разумеющееся, несмотря на неизбежные размолвки, вспышки ревности и нежелание примириться с разлуками. «Мы любим друг друга и, что бы ни случилось, всегда должны любить друг друга, — часто повторяла она. — Все прочее не имеет значения». Аня работала в Болгарском телеграфном агентстве, профессию свою любила, однако ради Марина могла бы ею пожертвовать, не задумываясь. И это считалось бы в порядке вещей…
Тихий осенний день купался в лучах притомленного солнца. Стаи голубей летели куда-то к Старопланинской гряде. Было бесконечно приятно бродить по улицам родного городка. Пахло фруктами. Во дворах желтела айва, дозревал крупный виноград, на базаре шла бойкая торговля яблоками, инжиром и, на радость детишкам, пестрыми бутылочными тыквами. Из открытого окна Дома культуры доносились звуки джаза, явно, шла репетиция. Коев с грустью вспомнил о тех временах, когда сам играл в духовом оркестре, а позже — и в струнном. Он тогда сам не заметил, как у него изменился вкус. Ему нравились Моцарт, Бетховен, Шуберт — и вдруг ни с того, ни с сего увлек джаз. Должно быть, он понял, что знаменитым музыкантом ему все равно не стать. Чтобы исполнить соло на трубе или виртуозно владеть скрипкой, требуются неимоверные усилия, каждодневные упражнения, полное самоотречение. Он же был не из тех, кто способен довольствоваться одним лишь искусством. В равной степени его влекли литература, театр, живопись, не говоря уже об архитектуре. Иными словами, природа одарила его всеми качествами, чтобы из него получилась незаурядная личность. В конце концов из него вышел хороший журналист.
Не желая привлекать внимание, Коев устроился в глубине маленького зала, но пианистка все же его заметила и объявила перерыв. Судя по всему, именно она была душой оркестра. Подойдя к Марину, она протянула ему руку.
— Рада тебя видеть.
— Потянуло по старой памяти. Еще на улице услышал, что вы репетируете…
— Играешь?
— Нет, скрипку давно забросил, — признался Коев, — а с трубой в софийской квартире, сама знаешь…
— Жаль, ты был хорошим музыкантом.
Они устроились за столиком возле бара. Как выяснилось, в Доме культуры было два кафе — для широкой публики и еще одно, для служителей и их гостей. Весь штат составляли официантка и барменша. Увидев в буфете дорогие сигареты, Коев решил купить Ане целый блок излюбленных ею «Сент-Мориц».