Молодая Цветаева
Шрифт:
Чем больна — неизвестно; больных тут уже человек пятнадцать. Выясняется, что доктор не приходил и не придет, градусника нет, лекарств тоже.
Тут же между кроватей бродит неулыбающаяся Ирина. Аля жалуется: они спят в одной постели, а Ирина за ночь не меньше трех раз… и прямо в постель! В речи малышки, которой всего два с половиной годика, прибавилось новое выражение — яростное «Не дадо!», когда ее пытаются высадить на горшок.
Ошеломленная Марина постепенно осознает весь ужас увиденного.
При ней воспитательница расставляет «обед»: в мелкой тарелке — вода с несколькими листками капусты. Хлеба нет. Второе: ложка чечевицы, дети едят ее по зернышку,
«Холодея, понимаю: да ведь это же — голод! Вот так рис и шоколад, которыми меня соблазнил Павлушков!..» А она не взяла с собой ничего из еды — «дети закормлены»!
— «И так всегда кормят?» — «Всегда». — «Ну, а утром что дают?» — «Воду с молоком и полсушки — иногда кусочек хлеба». — «А вечером?» — «Суп». — «Без хлеба?» — «Иногда с хлебом, только редко».
Алина соседка, не переставая, стонет. «Что это она?» — «А ей есть хочется».
В комнатах — лютый холод и безумная грязь, полы черны, как сажа, воды нет…
Марина обещает завтра же прийти снова.
Аля отдает ей свою тетрадку с записями. Требование матери: писать ежедневно — девочка исполняла из последних сил, и исполнение обещания, видимо, даже поддерживало ее в этом кошмаре: с пером в руке она ежедневно разговаривает с матерью — и старается собрать все крохи своего героизма. В дневнике — возвеличение матери до иконописного образа и почти истерические уверения в любви перемежаются с пронзительными жалобами и подробностями дикой приютской жизни. «Марина, Марина! Как обидно, как горестно… Я себя чувствую как одна, одна, заключенная в тюрьме, полной печали. Недавно рядом горела деревня, я мечтала, чтоб загорелся наш дом. Мои глаза вечно отуманены слезами и смотрят на дорогу, на заветную дорогу. Сколько раз я надеялась увидеть вас и потом в разочаровании плакала. О, как я несчастна, как я несчастна! Я знаю, что если бы вы знали, как я здесь живу, вы бы давно приехали ко мне… Я у вас была совсем сыта, а здесь — ни капли! Я повешусь, если вы не приедете ко мне…»
Страница за страницей — всё то же. На прогулке девочка видит дрова и хворост; какая жалость, что нельзя собрать это и отдать матери! Она отказывается ходить в приютскую школу, потому что там ей не разрешат писать твердый знак и букву ять. Воспитательница порвала ее книжку, дети отнимают заветную тетрадку. И — голод, голод!
«Из тихой тоски я перехожу в желание отомстить тому, кто это сделал. О Господи, когда же мне удастся отомстить всем им, им! Сегодня привезли еще 50 детей. О, какая месть в сердце и душно. Я готова вам служить всю жизнь, служить, пока хватит сил, пока не умру. Маринушка! Я вспоминаю, как вы мне говорили стихи, читали пьесы!.. Мамочка! Я погибаю в тоске… Все меня бросили, даже Лидия Александровна не приезжает. Всё кончено для меня… Я первый раз в жизни в таком отчаянии…»
Этот дневник маленькой Ариадны — документ, достойный занять виднейшее место в архиве большевистской революции. Как известный дневник Анны Франк в архиве Второй мировой войны.
Переночевав у Тамбурер и вернувшись в приют на следующий день, Марина застает Алю мечущейся в жару. Тиф? Малярия? И кажется еще — чесотка?
Маленькая Ирина пока держалась на ногах.
Схватив Алю в охапку, мать выбежала из приюта и вскочила в проезжавшую мимо повозку; обеих довезли до ближайшего красноармейского госпиталя. Два дня там — и еще больше месяца продолжающегося жара, уже в Москве.
Ирину обещала забрать к себе Вера Эфрон. Но поездку за девочкой ей пришлось откладывать со дня на день: были на то весьма серьезные причины.
Она опоздала. В начале февраля Ирина в приюте умерла.
Цветаева узнала об этом случайно. На той же Собачьей площадке, рядом с Борисоглебским, около Лиги спасения детей, Марина увидела знакомую рыжую лошадь, запряженную в телегу. Женщина, сидевшая в ней, узнала Цветаеву — и сообщила страшное известие.
Марина не нашла в себе сил поехать в Кунцево: «к живой не приехала, так уж…»
Только спустя четыре дня она сообщает о случившемся Вере Звягинцевой. В первых же строках ее письма — главное, страшное: «И в этом виновата я».
Марина казнит себя, и остроту этой самоказни легко себе представить, зная цветаевскую безмерность. «Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец — здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь, что другому трудно…» Она просит: «Если можно, никаким общим знакомым — пока — не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе…»
Другое письмо написано той же адресатке уже в конце февраля: «Милая Вера, я совсем потеряна, я страшно живу… ночью мне снится во сне Ирина, что — оказывается — она жива — и я так радуюсь… все во мне изгрызено, изъедено тоской…»
Кто же мог предположить, что во главе приюта окажется мерзавец, грабивший детей, набивая собственный карман! Сыграла свою роль и болезнь Али, не спадавшая больше месяца подряд температура! Марина не забыла о младшей девочке, терзалась, но все откладывала поездку, — и ведь со дня на день в приют собиралась ехать Вера Эфрон…
Теперь ей даже не к кому припасть на грудь со своим страшным горем. Она не может заставить себя сказать о беде единственному родному человеку, который по-настоящему согревает ее сердце, — семилетней, обожающей мать Але. Та узнает о гибели сестры лишь спустя несколько дней, случайно прочитав в материнской тетради по-французски: «Irina est morte» и догадавшись. Щемящая тоска сжимает Марине горло: «…никто меня не любит, никто — в упор — не жалеет, чувствую всё, что обо мне думают, это тяжело… Мне сейчас нужно, чтобы кто-нибудь в меня поверил… Люди заходят и приносят Але еду — я благодарна, но… никто — никто — никто за все это время не погладил меня по голове. С каким презрением я думаю о своих стихах!»
Девочка постоянно снится ей во сне. То она стоит в длинном грязном розовом платье (в таком последний раз ее видела мать в приюте) и грызет корку — «странное, непонятное, таинственное существо, чуждое всем, никого не любившее — с такими прекрасными глазами!» И мысль Марины во сне: «Я ведь знала, что она не умерла!» В другой раз, тоже во сне, она видит ее веселой и здоровой; «держа ее на руках, — записывает в тетрадку Марина, — испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО…» Днем, потихоньку от Али, она подолгу смотрит на фотокарточку: «личико Ирины в золотых кудрях, мудрый лоб, прелестный яркий рот, чудесные глаза — ослепительно темные, такого редкостного зелено-серого цвета и изумительного блеска, огромные ресницы…» Вспоминает ее жесты, ее стыдливую смущенную улыбку. И как она смеялась, когда ее брали на колени. «И все же это было существо без будущего», — записывает Цветаева, тут же сама себя перебивая: «Может быть, с гениальным будущим?..»