Молодая Цветаева
Шрифт:
Шумным успехом Бердяев пользовался в Московском университете — в 1920 году он читал там лекции по философии истории и философии религии, а также вел семинар о Достоевском. На публичные его лекции, хотя о них не сообщали газеты, невозможно было попасть; он вспоминал, как однажды сам с трудом пробрался сквозь запруженную народом лестницу в зал, где должен был читать доклад о книге Освальда Шпенглера «Закат Европы». По словам Бердяева, ни до, ни после того он не видел больше аудитории слушателей, так жадно ловивших каждое его слово.
Приехавший в те месяцы в революционную столицу немецкий журналист Пауль Шеффер восторженно говорил Сабашниковой: «Вы не представляете себе, в какой
Душевная боль и тяжкое одиночество душат Марину.
В феврале и марте 1920 года не написано ни одного стихотворения — при том, что творчество всегда было для нее спасительной соломинкой. Она нуждается в живом сочувствии; ей необходим хоть кто-нибудь, кому она могла бы уткнуться в плечо со своей бедой, кто-нибудь, кому она была бы нужна. Знакомых множество, но не исчезает ощущение безысходной заброшенности, людной пустоши, — так скажет она об этом в письме к сестре Асе.
В мае в Москву приезжает Александр Блок. Четыре года назад Марина горевала, что не увидела его в Петрограде. Теперь вместе с Верой Звягинцевой она идет 9 мая на вечер поэта в Политехнический музей.
И — случай! — она оказывается в толпе у входа, совсем рядом с ним. Видит его впалый висок, худое желтое лицо, ледяные глаза и слипшиеся короткие волосы — все, что сохранилось от некогда высокой пышной шевелюры. На секунду появляется искушение — самой передать приготовленный синий конверт со стихами, написанными ему еще в 1916 году. Конверт в кармане — руку протянуть… Не решилась! Конверт будет передан в этот вечер поэту через кого-то из знакомых.
Уже из зала Марина увидела, как синий конверт был положен на стол перед Блоком; тот взял его и убрал в нагрудный карман: «так близко от сердца, в котором я никогда не буду», — запишет она вечером в свою тетрадку.
За окнами Политехнического время от времени рвались какие-то снаряды, так что падали стекла из окон зала. Поэт постоянно забывал строки стихов, слушатели ему подсказывали.
Ей казалось, что стихи он читал именно ей.
— Прощай, возьми еще колечко…Глуховатый его голос и предельно простая манера чтения поразили ее. Ни тени улыбки! «Боюсь, что скоро умрет, нельзя так — без радости!» — записала она вечером. Ах, пусть хоть немой, слепой и глухой — если бы он был с ней! И кажется, чего проще — подойти… «Но обещай мне за это всю любовь Блока — не подойду…» — читаем в той записи.
Второй раз Блок выступает через четыре дня на Поварской, во Дворце искусств. Здесь происходит нечто, что Марина в записной книжке назовет мистическим. Все собравшиеся настойчиво требовали от Блока чтения его поэмы «Двенадцать».
Поэт отговаривался — не помнит наизусть. Тогда стали требовать «Незнакомку». Марина записывает:
«У меня на губах: “Седое утро!” Зала: “Двенадцать! Незнакомку!” Я, молча: “Седое утро!” Зала: “Незнакомку! Незнакомку!” Я, окаменев: “Седое утро!” Блок: “Седое утро”!»
Во время перерыва, за кулисами, художник Милиоти подведет к поэту трогательную, большеглазую
Какой живой портрет в этом цветаевском поэтическом отклике, какое сопереживание — и абсолютный слух!
…И вдоль виска — потерянным перстом — Всё водит, водит… И еще о том, Какие дни нас ждут, как Бог обманет, Как станешь солнце звать — и как невстанет… Так, узником с собой наедине, (Или ребенок говорит во сне?) Предстало нам — всей площади широкой! — Святое сердце Александра Блока.Блок принимает от Али конверт улыбаясь.
Но проходит день, другой… И никакого отклика. Наверное, Марина все же втайне на него надеялась: стихи были подписаны. И при других обстоятельствах…
Трудно было, впрочем, не заметить, в каком состоянии находился Блок во все время его приезда в столицу. Он не просто утомлен, он почти болен, ему явно не до встреч и новых знакомств; видно было, что выступал он через силу…
Но и Марине настолько душевно тяжело, что впору уцепиться за соломинку.
Как раз в этом же мае ее бедное сердце, судорожно искавшее опоры, тепла, участия, уязвлено очередным увлечением. На этот раз героем его станет художник Николай Николаевич Вышеславцев. Он живет в том же флигеле Дворца искусств, где жила и Маргарита Сабашникова.
Вышеславцев — личность несомненно яркая и нестандартная. Внебрачный сын управляющего имением у графа Кочубея, он получил прекрасное образование, учился живописи и графике у художника Машкова, затем в течение шести лет продолжал учебу в Париже. Ездил в Италию, хорошо знал языки. Участвовал в войне, был ранен, получил Георгиевский крест. Теперь, как и Сабашникова, он служил в изоотделе Наркомпроса, расписывал панно, рисовал плакаты, оформлял обложки книг. А также писал заказные портреты знакомых литераторов и художников, и еще создал галерею так называемых «воображаемых портретов» — то есть давно живших людей искусства. Устраивал вернисажи. В 1920 году во Дворце искусств была организована выставка его работ.
Его кисти принадлежит странный портрет Цветаевой (черная тушь); настолько странный и мало похожий, что возникает сомнение, создан ли он с натуры или заочно, по памяти. Правда, дата, поставленная художником, — 1920 год. Но в подробных цветаевских записях этого времени — ни единого упоминания о сеансах и позировании.
В портрет, который сделает Вышеславцев, тяжело вглядываться.