Молодость с нами
Шрифт:
— Как же ничего особенного! Я все слышала, я у двери стояла. Какая-то сплетня, что-то такое, да?
— Там… у нас… на работе. Испортили один анализ.
Утром Павел Петрович и Оля нашли на столе в столовой записку:
“Извините меня, пожалуйста, но так будет лучше. Я только думаю о Вас, о Вас. Если бы дело касалось
одной меня, мне было бы все безразлично. Спасибо за все. До свидания. Ваша В. Стрельцова”.
— Папа, что это значит? — закричала Оля.
Павел
устремлены вдаль, и в них было непривычное для Оли жестокое выражение.
— Что это значит? — переспросил он. — Это значит, что мы живем еще в очень суровые времена. Вот
что.
Оля ничего не поняла.
3
Расхаживая по своей рабочей комнате, Серафима Антоновна говорила отчетливо, раздельно и при
каждом слове ударяла плотным кулачком в ладонь другой руки:
— Ты пойми одно: я скоро буду отстранена от всего сколько-нибудь важного! Я уже осмеяна. Со мной
еще считаются, но мне уже указали, да, указали, представь себе, на то, что я не установила правильных
взаимоотношений с теми заводскими чудаками, что, дескать, надо было и их включить в рабочую группу. Вот
как обстоят дела, друг мой! Поэтому, пока со мной еще считаются, мы должны, мы обязаны действовать,
действовать во имя спасения института. Такое руководство надо гнать, гнать, гнать! Кирилл Федорович
Красносельцев уже написал письмо в Москву, в Центральный Комитет партии. Наш милый Липатов написал в
горком. Есть и еще люди, готовые бороться за честь института. Их надо всех собрать, надо объединиться всем
нам. О чем там говорил Мукосеев, ну там, где вы с ним встретились?
На огромной тахте, на которой когда-то уснул Павел Петрович, полулежал Борис Владимирович, курил
свою длинную папиросу и снизу вверх преданными, но встревоженными глазами смотрел на Серафиму
Антоновну.
— На областной ярмарке, — ответил он. — В буфете. Я же тебе объяснял. Было очень холодно, зашел… а
там он. Он сказал… Ты меня извини, Симочка, но я не могу повторять все, что он о тебе сказал.
— Я не девочка, и нервы у меня крепкие.
— Все-таки неприятно. Это брань. Я хотел ему по физиономии съездить.
— Нельзя ли без романтики, — нетерпеливо поторопила Серафима Антоновна.
— В общем, он оказал, что хотя тебя и не любит, но ему все-таки жаль, когда травят такую талантливую
ученую, и что в твоих силах указать Колосову надлежащее место. И твои связи, сказал он… Ему бы такие связи,
он бы…
— Я тебя прошу, друг мой, — поразмыслив, заговорила Серафима Антоновна, — сделать так,
встретиться с ним, с этим негодяем. Поговори, выясни его позицию пообстоятельней. Мы должны собирать все
наличные силы тех, кому… — Серафима Антоновна запнулась, не находя нужного слова, щелкнула
раздраженно пальцами, — ну, кому дорог институт, что ли так! — закончила она.
Это было ранним утром. Через полчаса Серафима Антоновна оделась и уехала в институт. Борис
Владимирович остался один. Он сел в своей комнате за рабочий стол. Перед ним лежало несколько
фотографических снимков, из которых, снабдив их текстом, он хотел составить так называемый фотоочерк для
журнала. Борис Владимирович принялся писать: “Быстро растет колхозное стадо”. Эти слова приходились под
снимком, на котором было изображено множество пестрых коров, пасущихся на лугу. “В пришекснинском
колхозе “Заря”… — писал Борис Владимирович, глядя на снимок колхозной улицы и подкладывая рядом с ним
снимок, сделанный в кабинете председателя колхоза, где вокруг стола сидели сам председатель, зоотехник и
животноводы, —…заняты составлением плана развития животноводства на ближайшее трехлетие”. Дальше
должен был идти краткий рассказ об этом плане, снабженный диаграммой в виде разных размеров бидонов для
молока, снимками скотного двора во время электродойки, автоцистерн с молоком; заканчивать фотоочерк
надлежало в молочном магазине, где продавщица с ангельской улыбкой протягивала бы столь же ангельски
улыбающимся покупательницам бутылки со сливками и пакетики творожной массы.
В иное время весь этот нехитрый текст Борис Владимирович изготовил бы за два часа. Но тут дело не
шло. Ему не давало покоя неприятное поручение Серафимы Антоновны — встретиться и поговорить с
Мукосеевым. Борис Владимирович, хотя и не работал в институте, следовательно никак не был связан с
Мукосеевым и никак от него не зависел, однако все равно его побаивался. Он наслушался о нем немало
всяческих рассказов. И вот к этому страшному человеку надо идти, надо с ним разговаривать, что-то выяснять.
Пока Борис Владимирович раздумывал, Серафима Антоновна сидела в кабинете секретаря партийного
бюро Мелентьева. Шел острый разговор. Серафима Антоновна, придя к Мелентьеву, заявила, что она не
выдержала и пришла заявить ему решительный протест против того, что он никак не борется со сплетнями,
направленными на директора товарища Колосова.
— Это же возмутительно, что болтают в институте! А вы умыли руки, отошли в сторону и помалкиваете.