Молодость с нами
Шрифт:
леденец. — Скажите, товарищ Колосов, — заговорил он уже другим тоном, — вам известно такое научно-
исследовательское учреждение: институт металлов?
— Известно, — ответил Павел Петрович. — До войны я с ним очень тесно был связан. Теперь —
постольку, поскольку их работники ведут некоторые темы у нас на заводе.
— Очень хорошо. Значит, характер деятельности института до некоторой степени… ну хотя бы в общих
чертах… вам знаком, понятен?
— Что касается “знаком”,
— Чтобы вас зря не интриговать, — сказал заведующий отделом, — объясню вам все. Как вы
посмотрите, товарищ Колосов, на то, чтобы пойти поработать в этот институт?
Павел Петрович был застигнут врасплох.
— Откровенно говоря, мне и на заводе не худо, — ответил он растерянно.
— Все это понятно. Но дело в том, что в институте-то дела неважные. Нужен хороший директор.
— Директор?! — воскликнул Павел Петрович. — Это уж совсем не по мне. Я вообще далек от научной
работы, а тем более…
— Это неверно! — Инструктор Зайцев, все время молчавший, вдруг заговорил: — Совершенно неверно.
Перед войной, как свидетельствуют документы, вы отлично защитили диссертацию на звание кандидата наук.
Многие диссертации идут на свалку, в архив, а вашу опубликовали, на нее и по сей день ссылаются и даже вот
упомянули в недавно вышедшем учебнике для металлургических вузов.
Павел Петрович потер лоб, поморщился.
— Это была случайная работа. Накопился практический материал. Его признали интересным. Ну и вот…
почти без защиты…
Заведующий отделом вышел из-за стола, взял руку Павла Петровича, пожал ее и сказал:
— Сегодня же докладываю о нашем разговоре секретарям. Завтра устроим встречу с ними и все решим.
Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Никаких отказов не примем. Идите пока отдыхать до завтра,
посоветуйтесь с женой…
— Несколько дней назад я ее потерял, — сказал Павел Петрович, подымаясь из кресла.
С полминуты, может быть даже минуту, они безмолвно стояли друг перед другом. В первое мгновение
заведующий отделом побледнел от неловкости, теперь у него лицо, уши, шея краснели.
— Извините, — сказал он тихо. — Я вам искренне сочувствую. — Извините.
Снова отец и дочь подымались по лестнице, испещренной бранью в адрес Любки, у которой козьи ножки,
снова Павел Петрович медлил перед дверью, прежде чем вставить ключ в скважину замка, снова была
сумрачная передняя и все еще не снятая полосатая ткань на зеркале.
На этот раз Павел Петрович сбросил шапку, снял пальто и размотал шарф, и пошел он не в столовую, а в
свой кабинет.
Да, он так и знал, он предчувствовал: вернешься — и все уже будет по-другому. Елены
нет, и не с кем больше советоваться, некому рассказать, как его вызвали в обком, что ему там предложили, какие
крутые перемены ждут его впереди. Первый раз в жизни не с кем посоветоваться. Давно ли то было: он
возвратился сюда, в этот дом, из райкома комсомола. “Меня посылают в деревню, на коллективизацию!” — еще
в дверях говорил он своей Лене. И она захлопотала, неумелая его юная хозяюшка, складывая какие-то вещи в
чемодан, потом оказалось, что эти вещи никому не нужны, что носки в каждой паре разные, что на рубашках
нет пуговиц. Но это оказалось потом, потом… А тогда всю ночь пролежали они без сна, взволнованные, она
шептала ему, чтобы он берег себя, чтобы ночью не выходил один на улицу, чтобы, зажигая свет в избе,
непременно задергивал занавески, потому что кулаки стреляют в окна из обрезов. Или когда он пришел из
райкома домой там, в Донбассе, и сказал, что надо ехать в Кузнецк. Снова тогда лежали рядом без сна, чтобы
завтра пойти на вокзал за билетами. Или когда он пришел домой из райвоенкомата и сказал…
Сколько их было, этих “когда”, сколько их было, этих крутых поворотов или подъемов в жизни! И не
было среди них такого, чтобы совершал его он, Павел Петрович, в одиночку, без совета, без поддержки Елены.
Куда пойти, кто скажет слово? Костя? Вот он там, за стеной, спит так, что даже от стука дверей не
проснулся. Он еще не понял, не осознал в полной мере, что значит остаться без матери. Оля? Бедная девочка,
разве Павел Петрович не видит, как тяжко ей, как подавлена она страшным этим несчастьем. Бородин?
Макаров? Шувалова? Шувалова… Нет, все они не годятся для того, чтобы пойти к ним и в ночной тиши, не
спеша, сто раз повторяя одно и то же, обдумать и взвесить, принять и отвергнуть, отвергнуть и принять то новое
и неожиданное, перед чем так внезапно поставила его, Павла Петровича, жизнь. И вообще нужно ли это все
кому-нибудь?
— Папа, — услышал он. Рядом с его креслом стояла неслышно вошедшая Оля. — Папочка, — повторила
она. — Что же будет? Что же делать? Папа…
Павел Петрович встал, обнял ее за плечи и прижал к груди. Оля слышала, как с глухим шорохом стучит
папино сердце.
Павлу Петровичу казалось, что он утешает дочь в их общем горе; ему так казалось, на самом же деле он
сам искал утешения, тепла, ласки. Обнимая Олю, он положил свою голову ей на плечо, и Оля чувствовала, как
горячие тяжелые капли падают за воротник ее платья. Она гладила спину отца рукой, она шептала: “Папа,