Молодость века

Равич Николай Александрович

Михаил повернулся к латышу.

— Отпуск отставить. Наряд вне очереди…

Солдат замотал головой.

— Все равно уеду…

Михаил схватил его левой рукой за борта шинели, приподнял, потом поставил на место и, сжав правую в кулак, поднес его к носу солдата.

— Ты это видел? И смотри, не попадайся мне на глаза в таком виде.

Солдат, одурело оглянувшись, поплелся к выходу.

— Стой! Повернись! Налево кругом! Шагом марш!

Когда он ушел, латыш вздохнул:

— Тофарищ Михаил, фы путете иметь неприятность с фаша рука.

Михаил скосил на него глаза.

— Товарищ Калнин, садитесь и проверяйте

ведомости.

Потом повернулся ко мне:

— Пойдем!

Через столовую, украшенную натюрмортами с изображением дичи и фруктов, мы прошли в спальню. Под огромным балдахином стояла двухспальная кровать. Со всех стен глядели нагие женщины с необычайно пышными формами и неестественно розовой кожей.

— М-да, — произнес я, оглядываясь.

Михаил рассердился.

— Чего «м-да»? Куда я все это дену? Через несколько дней уйдем на фронт, тогда согласно точной инвентарной описи вся гостиница будет передана Моссовету. Тут уже ко мне начхоз подкатывался: «Разрешите, товарищ командир, убрать все лишнее неприличие…» — «Куда убрать?» — «Да место найдется».

— Я его знаю, этого начхоза. Он бывший интендантский писарь. Жулик, но в хозяйстве толк понимает… Теперь жулики, пока еще не создан настоящий советский аппарат, под горячую руку лезут со всех сторон.

Он подошел к туалетному столу с большим овальным зеркалом и начал открывать ящики. В первом оказались прессованная пудра «Коти» и женский кружевной платок с вензелем. Михаил понюхал, покачал головой.

— Наверное, дама какая-нибудь забыла, торопилась уехать. Где-то у меня тут колбаса была и консервы? Чай сейчас соорудим.

Пока он хлопотал, я заглянул в ванную. Кафельный бассейн сиял безукоризненной чистотой, отражаясь в зеркалах, вставленных в стены от потолка до пола.

Когда мы сели за стол, я заметил:

— Чисто у вас и тепло.

Михаил разлил какую-то жидкость по стаканам, добавил воды.

— Сырец, дрянь, но пить можно.

Мы выпили, он закусил колбасой.

— Видишь ли… Когда мы заняли гостиницу, через полчаса прислуга исчезла. Я, конечно, узнал, в чем дело. Оказывается, вызвали их директора «Эрмитажа» и говорят: «Жалованье будем платить, как и раньше. Однако обслуживать большевиков запрещаем. Они захватили помещение нахально и за номера не платят. Подумать только! После Лианозова, Манташева и Рябушинского солдатня будет туда водить девиц с Трубной площади…» Хорошо! Я, значит, велел всю обслугу на другой день собрать. Смотрю, какие-то рожи несообразные: старые лакеи, выстроившие себе дома на подачки от кутил, бабы, похожие на сводней. Ладно, посмотрел и говорю им: «Вы порядок знаете?» Один из них, почтенный человек в баках, говорит: «Раньше знали…» — «И теперь будете знать! Уборка с утра, как полагается. Топить аккуратно. Белье менять и стирать соответственно. Полы натирать до полного блеска. Дежурный! Переписать каждого на карточку с точным адресом и взять подписку, если что пропадет — под суд! Найду непорядок — на сутки под арест. И не выпускать никого, пока не проверите документы и не перепишете». И представь себе, — ничего, порядок.

Когда мы кончили есть, он закурил, вздохнул.

— А вообще трудно! Все дело в том, что крестьянин получил землю, получил мир. Стремится в деревню и знать ничего не хочет. Начинаешь ему объяснять, а он говорит: «Пока я тут с вами буду канителиться, в деревне всю землю поделят, мне ничего не достанется». Да к тому же часто и прихватить

что-нибудь норовит: «Ведь это буржуйское, а у меня, говорит, за войну семья разорилась». Не хватает культуры, грамотности, сознательности. А тут со всех сторон контрреволюция поднимается. Спасти нас может только железная дисциплина… Ну ладно… Ты что сейчас делаешь?

— Да вот, пишу понемногу, но думаю уехать на фронт. Сейчас не до учебы.

Михаил задумался.

— Беззаботности, покоя и свободного времени у нас больше не будет… Может быть, добьемся этого для наших детей. К себе я тебя не зову. Мы характерами не сойдемся…

— Да, — подтвердил я, — не сойдемся…

В это время вошел Калнин.

— Вас фысыфают…

Михаил встал..

— Еду. Ну, прощай, надеюсь, на днях увидимся…

Скоро его отряд ушел на фронт. Увиделись мы, когда я после гражданской войны и службы за границей вернулся в Москву, — через девять лет. Свободного же времени не хватает у нас и сейчас — ни у него, ни v меня…

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИМ

Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, в начале апреля 1918 года, мы с Делафаром сидели в комнате одного из богатых московских особняков. Делафар читал мне свои стихи. Комната была заставлена старинной мебелью красного дерева, на стенах висели картины — прежний хозяин считался известным коллекционером. На столе работы мастеров павловского времени стояли две солдатские алюминиевые кружки и большой жестяной чайник. Взамен сахара на бумажке лежало несколько слипшихся леденцов.

Изразцовые печи с синим затейливым рисунком почти не давали тепла.

«Для того чтобы прожить долго, — говорится в одной старинной книге, — нужно жить в деревянном доме и кафельные печи топить березовыми дровами. Тогда теплый воздух будет бодрящим и освежающим».

Не только березовых, но и сосновых дров не было, топили чем попало.

Делафар был молодым человеком, с пушистыми светлыми волосами, правильными чертами лица и горящими глазами. Улыбался он или сердился, читал стихи или допрашивал арестованных, — его голубые глаза всегда горели. Он мог часами говорить о Марате и Робеспьере, прекрасно знал историю Французской революции, восторгался якобинцами, верил в то, что капиталистический мир погибнет в самое ближайшее время, и считал, что систематическое уничтожение контрреволюционных элементов является таким же необходимым гигиеническим мероприятием, как, скажем, чистка зубов. Делафар был чекистом-поэтом, чекистом по убеждению и призванию, хотя и происходил из аристократической французской семьи (предки его бежали во времена Французской революции в Россию). Теперь правнук бежавшего маркиза являлся участником величайшей из революций. Такова диалектика истории.

Позднее, в 1919 году, Делафар был послан на подпольную работу в Одессу, оккупированную французскими войсками. Оккупанты долго не могли его выследить. Однажды они напали на его след, окружили, но ему удалось уйти. Это было ночью. Делафар отстреливался и исчез. В другой раз, при новой перестрелке, он был ранен и схвачен. Его судил французский военный суд. На суде Делафар произнес на блестящем французском языке гневную речь, в которой клеймил оккупантов. Делафара расстреливали на барже. Он отказался от повязки, скрестил руки на груди и воскликнул: «Да здравствует мировая революция!».