Молодость века

Равич Николай Александрович

— А вы в каком районе живете?

Я ответил.

Прапорщик вынул пачку папирос «Дюшес», закурил, потом обратился к рябоватому унтер-офицеру с черными ежистыми усами, сидевшему на стуле у стены.

— Рябчук, возьми его с собой.

Рябчук посмотрел на меня и, не сдвигаясь с места, ответил:

— Возьму, когда винтовки привезут…

Я, конечно, был молод и неопытен, но все, что я видел, совершенно не соответствовало моему представлению о военных действиях. Я ожидал, что Скобелевская площадь будет ограждена баррикадами, а может быть, и окопами, что все угловые

здания вокруг нее превратятся в укрепленные узлы и что, наконец, в самом здании Совета я найду штаб, работающий по всем правилам: с адъютантами, телефонами, оперативным управлением, полевой радиостанцией.

Тогда я не имел ни малейшего представления о том, что на той же площади в гостинице «Дрезден» уже давно существует оперативная тройка, которая самым детальным образом разрабатывает план и технику восстания.

Размышления мои были прерваны Рябчуком, который, пошептавшись с каким-то прибежавшим рабочим, сорвался с места и с криком «Пошли!» бросился к выходу.

У подъезда стоял грузовик с винтовками и несколькими ящиками патронов. Вокруг машины толпились рабочие и солдаты. Два человека — штатский в очках, шляпе и черном пальто и солдат в расстегнутой шинели — стояли на грузовике. Штатский держал в руках бумажку, выкрикивая фамилии. Из толпы, окружавшей машину, кто-то отвечал: «Я!» И тогда он, зачем-то повторяя каждому подошедшему: «Порядок, соблюдайте порядок, товарищи!» — и обращаясь потом к солдату, говорил, сколько винтовок и патронов следует выдать.

Рябчук, не отрываясь, смотрел на него и, наконец, не выдержал. Расталкивая окружающих руками, он пробился к грузовику.

— А я где же? Я тут с утра сижу не жравши!

— Порядок!.. — закричал было человек в очках, но тут же уставился в список. — Как твоя фамилия?

— Рябчук!

— Имя?

— Степан.

— Двадцать винтовок и двести патронов.

— Двадцать одна и патронов триста…

Штатский удивился:

— Почему двадцать одна, почему триста?

— У меня еще один прикомандирован.

— Двадцать одна и двести двадцать патронов! Товарищи, поймите: завтра, может быть, у нас будет сколько угодно оружия и патронов. Но пока их нет, понимаете — нет! Экономьте патроны!

Рябчук, оглядываясь, закричал:

— Отряд, ко мне!

«Отряд», состоявший из двадцати рабочих, преимущественно пожилых текстильщиков и ожидавший тут же, на площади, стал получать винтовки и патроны.

Когда мы собрались, Рябчук, как будто что-то соображая, вдруг уставился на меня:

— Ты что, гимназист али студент?

Я ответил.

— Да ты, наверное, и винтовку в руках не держал?

Я, не сомневавшийся, что меня примут как героя, пришедшего на помощь революции, и вместо этого подвергшийся унизительным расспросам, обиделся до крайности. В гимназии, где я учился, военное дело по традиции считалось важным предметом, и обучали ему опытные офицеры. С начала мировой войны военному обучению, естественно, стали придавать большое значение. Выйдя вперед, я вдруг закричал:

— Становись! Стройся в одну шеренгу! По порядку номеров рассчи-тайсь!

Рябчук от удивления открыл рот.

— Чего

рот раскрыл, становись на правый фланг!

Рабочие кое-как построились и начали счет по порядку.

— На первый — второй рассчи-тайсь! Напра-во! Ряды вздвой! На пле-чо! Не так берете! Отставить! В три приема надо брать. Смотри на меня! Шагом марш!

Когда отряд двинулся, я догнал Рябчука, который шел первым номером справа, и сказал:

— А теперь я стану на твое место, веди отряд!

Оказалось, что мы должны охранять типографию, принадлежавшую отцу прапорщика Саблина, в которой печатались «Известия Военно-революционного комитета». Типография эта помещалась во дворе огромного дома, занимавшего целый квартал и выходившего на Петровку, Неглинную и в Крапивенский переулок. Дом имел четверо ворот; внутри двора — множество зданий и пруд. Для того, чтобы удержать такое здание, нужна была целая рота, не меньше десятка пулеметов и необходимое количество ручных гранат.

Когда мы пришли в типографию, то вначале было решено у каждых ворот поставить по часовому, так же как и у входа в типографию. Когда я через полчаса пошел проверять посты, то у ворот, выходивших на Неглинную, увидел часового, который сидел на взятой у кого-то табуретке и мирно разговаривал с хорошенькой горничной. Другого часового я вообще не нашел; оказалось, что он пошел напротив в чайную купить хлеба. Третий сидел на тумбе, держа винтовку между ногами, и курил. Четвертый, увидев меня, спросил, когда же его сменят, потому что у него затекли ноги. Взбешенный, я вернулся в типографию и, застав Рябчука читающим газету, сказал ему:

— Слушай меня внимательно! Согласно уставу часовые бывают одиночные и парные, наружные и внутренние. Часовому запрещается садиться, спать, есть, пить, курить, разговаривать. Часовой сменяется через каждые два часа, а в сильные морозы и при жаре через час. Часовой обязан ничем не отвлекаться от надзора за постом, не выпускать из рук и никому не отдавать своего ружья, за исключением…

— Знаю, — перебил меня Рябчук, — самого государя императора. Теперь ты меня послушай. Как тебя звать-то?

— Николай.

— Николай, парень ты хороший. А рассуждаешь по-старорежимному.

— Это почему же?

— А потому. Соображения у тебя нету. Нас всего двадцать один человек. Из них половина винтовки в руках не держали. И потом, может рабочий в первый раз неподвижно, винтовка к ноге, простоять два часа? Да никогда в жизни!

— Ну и что же?

— А то же. Часовые эти для виду, чтобы все знали — здесь советские войска. Сколько их, это обывателю неизвестно.

— А если юнкера на грузовике прорвутся и подкатят к дому?

— Тогда будем отстреливаться и дадим знать в штаб. А пока что, между прочим, — вот чайник, буханка хлеба и колбаса. Садись и закусывай!

Столь непоколебимое самообладание Рябчука охладило мой пыл, и я последовал его совету.

Патрули белых просачивались со стороны Никитской по всем переулкам на Тверскую. В их руках были градоначальство, выходившее в оба Гнездниковских переулка и на Тверской бульвар, Манеж, «Метрополь» и Театральная площадь.