Молодость века
Шрифт:
Пазухин уже давно слушал его с открытым ртом и вытаращенными глазами. За соседними столиками все повернулись в нашу сторону.
Наконец Пазухин дрожащим голосом спросил:
— Что же делать? Кто прав?
Толстой поправил очки, задумался.
— Не знаю. С точки зрения высших идей — справедливости, социального равенства и так далее, — правы большевики. Но все дело в том, как они будут осуществляться. Что касается меня, я не годен для такой борьбы. Мое дело — писать. А для того чтобы писать, нужно время.
Он помолчал и прибавил:
— Время,
Хорошенькая официантка Зося, уже давно стоявшая с подносом, наконец решилась подать счета.
Толстой посмотрел пристально на нее, потом на Пазухина.
— Так вот-с, Алексей Михайлович, что же вы намерены делать?..
Старик вздохнул.
— Буду делать то же, что и делал: ходить в кафе, пока его не закроют, писать, пока будут печатать, а потом, вероятно, помру…
Толстой провел ладонью руки по лицу, как бы умываясь.
— Гм… — потом повернулся ко мне.
— Ну, а вы, собственно, вот вы самый молодой, только что с гимназической скамьи?
— Я уезжаю…
— Куда?
— Я поступил добровольцем в Красную Армию, еду на Южный фронт.
— Вы что же, из рабочей семьи?
— Нет, можно сказать, наследственный интеллигент.
Толстой пожал плечами.
— Не понимаю.
— Видите ли… мне кажется, что это единственная возможность собрать раздробленную сейчас Россию в единое целое и установить в ней справедливый порядок. Я верю в честность большевиков.
Толстой раза два затянулся, выпустил дым.
— Может быть, вы и правы. Иногда устами младенцев глаголет истина.
Мы вышли на улицу. Шел мягкий снежок. Матовые дуговые фонари бледным светом покрывали прохожих, стены домов, мостовую, извозчиков, проезжавших по Тверской. На углу мы распрощались, и каждый пошел по своему пути. В те времена у людей были разные дороги.
В начале января Михаил со своим отрядом прибыл в Москву и поместился в гостинице «Эрмитаж».
Про эту гостиницу во всех путеводителях было сказано:
«Совершенно особняком стоит гостиница «Эрмитаж», Трубная площадь, в собственном доме. Известная каждому москвичу, она не имеет вывесок и приезжими не посещается, так как приезжих принимают неохотно ввиду значительного спроса на номера со стороны постоянно живущих в Москве. При гостинице — знаменитый ресторан».
Ресторан «Эрмитаж» был тем храмом еды, который создали богатые московские хлебосолы, чтобы удивить Европу.
Он имел школу для поваров в Париже и уполномоченных во Франции, в Архангельске и на Волге. В белом зале с мраморными колоннами и с ложами наверху, в зеленом, синем и золотом кабинетах сверкали на столах серебро, фарфор и хрусталь. Великолепный оркестр под управлением Фердинанда Криша исполнял преимущественно классическую музыку. Страсбургские паштеты, зернистая икра, старые вина, стерлядь и форель направлялись вагонами в Москву для того, чтобы попасть на столы богатых гурманов, которые были постоянными посетителями «Эрмитажа Оливье». Здесь
В «Эрмитаже» чествовали министров-социалистов Франции во главе с Альбером Тома.
Ложи, опоясывавшие верхний ярус зала, имели занавески. Если известный в Москве человек приезжал с дамой и не хотел, чтобы их видели, он шел в ложу, а оттуда после ужина по внутреннему, застланному коврами коридору, в соседнее здание. Это была роскошная гостиница с номерами не менее чем из трех комнат, которые даже до войны стоили от двадцати пяти до семидесяти пяти рублей в сутки. Разумеется, никаких документов там не спрашивали, и никогда ни один полицейский туда не заглядывал. Со стороны бульвара ворота и калитка, ведущие во двор, были наглухо закрыты. Бешеные деньги защищали разврат богачей от постороннего глаза. Москвичи в шутку говорили, что легче попасть в женский Рождественский монастырь, помещавшийся поблизости, чем в эту гостиницу.
Теперь в ней разместился отряд Михаила. Часовой при входе не сидел на табуретке и не лузгал семечки, как в те времена водилось, а стоял неподвижно в положении «смирно».
Дежурный с маузером в деревянной кобуре потребовал документы. Их у меня с собой не было. Тогда он соединил меня по полевому телефону, стоявшему рядом на столике, с Михаилом. И в подъезде, и в коридоре было абсолютно чисто, полы натерты, дорожки выметены. Номер, в который я попал, состоял из нескольких комнат — гостиной, столовой, спальни и бассейна-ванной, стены которой были покрыты зеркалами.
В гостиной среди кушеток тет-а-тет и каких-то пуфов стояли два письменных стола с полевыми телефонами и столик с пишущей машинкой.
В комнате было трое: Михаил, светловолосый, сероглазый человек в кожаной куртке и высокий, с крестьянским веснушчатым лицом и бегающими колючими глазами, солдат в помятой фуражке защитного цвета и расстегнутой шинели.
Михаил стоял, расставив ноги, и смотрел на солдата.
— Ну? — сказал он ему, не здороваясь со мной.
Солдат молчал. Человек в кожаной куртке кашлянул.
— Тофарищ Михаил, этот кофер у него запрали, когда он хотел ухатить со твора.
— Брал ковер? — мрачно спросил Михаил.
— Товарищ командир, — вдруг неожиданно высоким голосом закричал солдат, — я же еду на побывку домой, а ковер этот — ничейный. Он раньше принадлежал буржуям, а теперь, как их выгнали, он ничейный.
Михаил стал краснеть.
— Стало быть, выходит, растаскивай все, что есть?
— Зачем же все, один ковер…
Латыш в кожаной куртке покачал головой.
— Мы тебя путем сутить…
— Не будем, — сказал Михаил, продолжая разглядывать солдата. — Посмотри на себя: шинель расстегнута, фуражка набекрень, небрит, нечесан, ремня нет, сапоги не чищены…
— Что же, выходит, как раньше, при старом режиме?..
— Врешь! Раньше ты кому служил?
— Царю.
— Так. А теперь кому служишь?
— Народу.
— А раз так, служи как следует.