Молодость
Шрифт:
11
– Потом, потом, – шептала она и срывала с него одежду, – история подождет, там уже все давно случилось. Я хочу тебя сейчас.
Он, как мог, сдерживал ее.
– А во время Гражданской? Ответь! Сколько?
– Это важно? Тебя так заводит история? – опрокинула его на живот и покрыла спину горячими поцелуями. – Меньше, наверное, чем в Великую Отечественную. Может, сто тысяч.
Она кусалась, ему не хватало дыхания.
– А… во время репрессий?
– Может
«Скажем»… «Скажем»…
– Итого? – простонал он и, зажмурив глаза, уткнулся в подушку.
– Триста, – она опускалась все ниже, легко складывая цифры в уме, так как с математикой в школе у нее было все в порядке, – плюс сто, – и перевернула его на спину, – плюс двадцать пять, – едва коснулась губами, – четыреста двадцать пять. Будем считать, что пятьсот!
Круче «скажем» могло быть только «будем считать». «Скажем» ушло на почетное второе место.
Иногда она вскидывала волосы, и он видел шею, изгибающуюся, как побег молодого дерева. Ее тело укрывало его, горячие поцелуи не отпускали ни на секунду. То, о чем он мечтал долгие годы, свершилось. Но стена встала между ними, и он ничего не мог поделать.
Она подняла голову, поджала губу.
– Я что-то не так делаю? Ты меня не хочешь?
– Я, – прохрипел он, – я…
– Ты устал?
– Ты…
– Я все понимаю, забудь, это вообще не проблема.
– Пятьсот тысяч, – наконец членораздельно произнес он, – пятьсот?
– Ты опять об этом?!! Ну прости, я не знала, что это для тебя так важно… Пойми: я больше математику учила, а такой предмет, как история, – не очень.
– Значит, все, о чем мы говорили, все, кто погиб, для тебя – предмет? Такой же, как математика и физика?
– Ну да, а что тут такого? Я же не виновата, что у меня была больше склонность к точным наукам, чем к истории.
– Ты понимаешь, где ты живешь?! – закричал он. – Понимаешь, что это за страна, где ты родилась?!
– Россия? – испуганно предположила она и тут же исправилась: – Российская Федерация?
– И что?! Что ты о ней знаешь?
– Что… У нас сейчас демократия, что… рыночная экономика… что все нормально, – она почти плакала.
– То есть ты живешь в такой распрекрасной стране, где можно взять кредит на машину и выпить кофе на открытой веранде?! Тебе хватает? Это – твоя Россия? Говори! – он схватил ее за плечи. – И акулы у тебя легкими дышат, и в гандбол овальным мячиком играют, и в Губчека чиксы работают?
– Отпусти, пожалуйста, мне больно, – попросила она.
– И Дзержинский у тебя – писатель, и народу в стране погибло четыреста двадцать пять тысяч человек! В Гражданскую с Отечественной и от Сталина! Спасибо – округлила до пятисот!
– Прости! Я просто не учила эту тему!
– Мы с тобой родились на этих костях, ходим, ездим, трахаемся на костях. Кофе твое из костей, а ты… ты… ты хочешь, чтобы у меня стояло после этого?
– Прости, – рыдала она, – я не знала, что это так важно!
– Ничего не
– Я знаю про войну! – закричала она. – Знаю, что немецкие танки почти дошли до «ИКЕИ»!
– И урок не было! Орки были, а урок – нет.
– Не бросай меня! – она уже не кричала, а пищала. – Я молодая, я смогу много тебе дать. Много секса. Я же понимаю… что тебе не о чем со мной разговаривать, но… – и снова приникла к его телу губами. – Не бросай меня! Ты же можешь со мной просто трахаться!
– О чем с тобой трахаться? – прохрипел он.
12
Он спал в офисном туалете, и снилось, как гандболистки бегут к чужим воротам, отдают друг другу мяч, забивают голы в полете. А потом – как она уходила вчера, вся в слезах, и забрала уже поставленную в стаканчик зубную щетку.
Она бежала по июньскому лугу, по высокой траве, акула неслась за нею, и мокрый черный плавник стремительно приближался.
– Не бросай меня, – слышалось ему. Но голос был все тише, а акулий хрип – громче. Вдруг все пропало, и он увидел товарища Сталина в окружении малознакомых гэпэушников. Сталин повертел в руках фотографию Троцкого и спросил:
– Почему старик еще жив?
Гэпэушники задумались.
Вождь не стал их мучить и сам предложил решение: достал из шкафа и передал в руки его институтской одногруппнице новенький, блестящий, как самурайский меч, ледоруб.
Вдруг осталась одна одногруппница – в альпинистской экипировке, на алтайском взгорье, с этим самым ледорубом. Она улыбалась так нежно, и захотелось залезть прямо сейчас в «Одноклассники», написать ей, встретиться и… просто поговорить про Троцкого.
Немолодой, небритый, он спал, уткнувшись лицом в рулон туалетной бумаги. Его разбудил стук в дверь.
– Старик! Ты еще жив?
2008
Родина
Глава первая
1
Электрички останавливались через каждые 15 минут, и каждые 15 минут я пыталась разглядеть в толпе Его. Он не хотел высылать свою фотографию, говорил, что не красавец, и описал себя так: «Рост чуть выше среднего, шатен, мужское заматерелое лицо, которое оставили все признаки юности». Он смущался и не понимал, что именно такое лицо, именно такой рост являлись для меня идеалом мужественности. И конечно – ум, остроумие. «Лицо, которое оставили все признаки юности» – чтобы сказать так, надо быть тонким человеком, видеть себя со стороны, трезво оценивать и… немного улыбаться. А возраст… Он не смущал, потому что ровесники меня не интересовали: я в любом случае мечтала общаться с человеком лет на 5–7 старше себя… Что же такого, если он будет старше еще на 5… Или 7. То есть получается, не на 10–12 (меня лично), а всего на 5–7 относительно изначально желаемого.