Молодость
Шрифт:
Блеснуло пламя выстрела… Прапорщик выронил шомпол и начал валиться, корчась и подгибая колени. Он стукнулся лбом у ног хозяйки, закончив беспутную жизнь смиренно и кротко — земным поклоном.
Николка спрыгнул на пол и остановился в полной растерянности. Было ясно, что он погубил себя, товарищей и эту женщину с детьми. В избе царила давящая тишина, позволяя слышать голоса за окном, шаги, щелканье винтовочных затворов. Белогвардейцы спешили на выстрел.
Из сеней в приоткрытую дверь показалось тревожное лицо Бачурина. Очевидно, москвич не нуждался в
— А ну, стрелок, смазывай пятки… Бегом!
Он схватил за ноги синепогонника и поволок через порог, чтобы спасти хозяйку от неминуемой расправы.
Молодуха достала из-под печки шинель и помогла Николке одеться. Сунула в карман паренька горбушку хлеба. Избитая, но сохранившая здравый смысл и силу воли, она снова проявляла находчивость и деловитость.
Касьянов, поджидая во дворе друзей, держал винтовку наготове. Затем побежал вместе с Бачуриным и Николкой в ближайший овраг.
Глава четырнадцатая
По Кромской к центру города мчалась легковая машина, забрызганная жидкой грязью. Дождь хлестал в толстое ветровое стекло, мешая шоферу видеть дорогу, и без того подернутую вечерней мглой. На заднем сиденье покачивались командир сформированной в Орле 55-й дивизии Станкевич и начальник штаба Лауриц, возвращавшиеся с осмотра укрепленного района.
— Это, позвольте вам заявить, не укрепления! — раздраженно говорил Станкевич, не глядя на соседа, но всю силу упреков обращая именно к нему. — Это черт знает что! Полевые окопы в неполный профиль, без соединительных ходов, без командных и наблюдательных пунктов! И почему вы решили, что подступы к Орлу нужно защищать только со стороны города Кромы?
— Я ничего не решал, товарищ комдив. Я был только начальником штаба укрепрайона, — с упрямством обиженного человека возразил Лауриц.
Станкевич качнулся на сиденье, будто от сильного толчка, удивленно поднял брови.
— Позвольте! Начальник штаба — душа всего дела! Теперь вы назначены начальником штаба моей дивизии, и я считал такую преемственность очень желательной, поскольку нам придется защищать Орел. Но если человек не уяснил своих функций…
— Я постараюсь оправдать ваши надежды, товарищ Комдив, — поспешно обернулся Лауриц, предупреждая нежелательные выводы, и доверительно прибавил: — Мы с вами — офицеры, грешно подводить друг друга.
Слова эти, казалось, не произвели никакого впечатления на Станкевича. Однако больше он не заговаривал.
Дождь лил, размывая булыжные мостовые, уносясь мутными потоками в полноводную Оку и ее приток Орлик. Ветер гремел оторванной жестью на крышах, колотил оконные стекла. Проезжавшие извозчики и автомобили, с разгона влетая в лужи, обдавали грязью прохожих, застигнутых на краю тротуара.
На Волховской комдив сухо попрощался с начальником штаба и вылез из машины. Он торопился к дочери, выросшей после смерти матери у него на руках и оживлявшей своей беззаботной веселостью служебные будни отца.
Лауриц проехал к бывшему институту благородных
Лауриц презрительно усмехнулся.
— Видимо, доктор узнал кое о чем неприятном?
— Игорь Августович, — Цветаев подвинулся к нему, едва удерживаясь на стуле, — вы тоже слышали?
— Да, мне известно о новых назначениях в штабах. Но, доктор, не долго осталось ждать…
Цветаев перебил:
— А вам известно, что Троцкий отстранен от участия в делах Южного фронта?
— То есть, как отстранен? — медленно приподнял багровое лицо Лауриц и, словно обессилев, плюхнулся на диван.
Рискуя окончательно соскользнуть со стула, Цветаев перегнулся и зашептал:
— Сейчас у меня был Блюмкин… Действительно, в штабах идет коренная перетасовка. Многих старых военных специалистов поснимали, на их места присылают других. И, конечно, при такой рецептуре одним из первых погорел Енушкевич…
— Э, черт… Удалось ли ему оформить производством директиву о виновниках поражения?
— К сожалению, Игорь Августович, номер не вышел… Все расстрелы командиров и комиссаров частей, что производились по приказу Троцкого, отменены.
Лауриц, державший в руках малахитовое пресс-папье, грохнул, им об стол с такой яростью, что под зеленым сукном проломилась доска. Вскочил, совершенно пунцовый, зашагал из угла в угол… Истребление лучшей части командного и политического состава Красной Армии, задуманное дьявольски тонко, сорвалось!
Но тут же, пылая гневом, Лауриц подумал о себе… Не труслив был прожженный авантюрист, а качнулась-таки под ним земля. Он вспомнил негодующий тон комдива Станкевича. Как теперь повернется дело? Удастся ли приспособиться к новым людям, к новой обстановке?
Лауриц великолепно понимал, что Орел является для Деникина воротами Москвы, и готовил по соответствующей инструкции отмычку. Но в решительных мероприятиях большевиков на Южном фронте увидел он смертельную опасность. Слишком очевидны следы вредительства в укрепрайоне, в медленном формировании войсковых частей, в нарочитой запутанности штабных документов.
Раньше Лауриц гордился своей дерзостью в агентурной работе, сейчас боялся за нее. Он боялся и «погоревшего» Енушкевича, и Ефима Бритяка, подготовлявшего взрывы мостов, и Цветаева, знавшего слишком много…
Взглянув на часы, Лауриц заторопился. Он должен был уходить.
— Игорь Августович, — сказал Цветаев, читая мысли Лаурица, — стоит ли нам еще рисковать с распространением прокламации?
— Она готова? Дайте сюда!
Цветаев развинтил мундштук и вынул свернутую трубочкой бумажку с проявленным химическим способом текстом. Прокламацию прислали из штаба командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского для разложения красного тыла. Лауриц пробежал ее глазами: