Молодость
Шрифт:
Никогда еще слова Степана не были такими пламенными и покоряющими, как в эти грозные минуты.
Подошел пулеметчик Шуряков:
— Товарищ комиссар! Я участвовал во многих боях. Но в этот бой я хочу идти коммунистом. Рекомендации дают комбат Терехов и комполка Семенихин. Хватит ли, товарищ комиссар?
— А почему ты мою не считаешь? Шуряков смущенно улыбнулся:
— Спасибо, товарищ комиссар. — И он шагнул к своему пулемету.
Сегодня в партию вступали те, кто смело глядел вперед, кого не страшила надвинувшаяся гроза. Вступали вчерашние рабочие и крестьяне, спаянные доблестью
Семенихин нетерпеливо крутил ус, ожидая возвращения Степана из цепи. Он знал, что после артиллерийской подготовки белые начнут всеобщую атаку, и ему хотелось быть рядом с другом в этот грозный час.
Семенихин повернул голову в сторону батальона Терехова и заметил бегущего во весь рост человека.
— Что за черт? Если донесение, то почему не могли передать по цепи?
Человек сокращал расстояние до командира короткими перебежками, то возникая среди разрывов, то падая, словно подкошенный. Семенихин рассмотрел на нем такую же, как у корниловцев, шинель, а з руках — коротенький карабин.
«Наверное, из дивизии с приказом», — подумал командир полка, однажды видевший связного в трофейной шинели.
И тут же вскочил на ноги:
— Севастьян!
— Я, товарищ командир! — радостно крикнул тот подбегая. Они обнялись.
Севастьян, перебравшись через фронт, попал в часть, которую вскоре направили в Орел на переформировку. Теперь эта часть в составе 55-й дивизии заняла резервную позицию по соседству с полком Семенихина, и бывший ординарец решил повидать своего командира.
С минуту они стояли, забыв об опасности, расспрашивая друг друга. Наконец близким разрывом их отбросило к воронке, где остановился Степан. Улеглись втроем, грязные, промокшие насквозь.
— Степану Тимофеевичу поклон от братца, — сказал Севастьян, здороваясь с комиссаром-односельчанином.
— От Николки? — у Степана задрожали руки. — Жив?
— Уберегся пузырь. Ежели не дурак, то принесет домой голову на плечах. Просился со мной. Я, говорит, должен найти Безбородко, чтобы сказать, как его друга, Тютюнника, убил в плену кадет Сероштанный…
Внезапно утихла артиллерийская канонада и с молодой озими, заглушая ружейную пальбу, донеслись крики атакующей пехоты.
Степан поднялся, взмахнул винтовкой. В нарастающем грохоте «ур-а-а!» он не услышал своего голоса. Красноармейские цепи с громкими криками, стреляя, бежали навстречу корниловцам.
Глава семнадцатая
Длинные составы кирпично-бурых теплушек мокли под дождем. Из раскрытых дверей прямо в лужи и растоптанную грязь прыгали красноармейцы, вытаскивая пулеметы, ящики е патронами и гранатами, дымящиеся обедом ротные кухни. Сводили по деревянным сходням верховых коней нарядные кубанцы, затянутые в черкески, расцветая маками алых башлыков и плоскими донышками щегольских папах. По-хозяйски ловчась и багровея от натуги, спускали батарейцы на руках литую сталь орудий.
Пронзительные свистки паровозов торопили людей к месту выгрузки приближались новые поезда!
Оживилась сонливая станция. Зашумел разбуженный город Карачев. И зачем это советскому командованию понадобилось нагонять сюда столько войск?
Кружил по садам холодный
А воинские эшелоны все прибывали. Не умолкала разгульно-вольная музыка колес ни днем, ни ночью. Тяжело дышали на бегу спаренные паровозы. Их со станции назначения спешили отправить в обратный рейс, за очередными полками и бригадами.
Что за таинственная спешка?
Войска и местные жители часто видели энергичного человека среднего роста, по-кавказски стройного и распорядительного. Он постоянно находился в движении. То летел в забрызганном глиной автомобиле к станции Навля, где выгружались латыши, то возвращался на потной лошади из штаба 14-й армии, стоявшего в Брянске, то пробегал легкой походкой горца перед выстроенными частями, проверяя вооружение, амуницию, беседуя с людьми. Его смуглое лицо с большими черными глазами, орлиным носом и добродушной ямочкой на подбородке всегда выглядело бодро, как бы озаренное счастливой надеждой, и это заставляло окружающих забывать о плохом приварке и промокших насквозь сапогах, об усталости и недобрых вестях с фронта…
Вот и сейчас, пренебрегая ливнем, он ходил вдоль теплушек, в длинной солдатской шинели и защитной фуражке со звездой. Негромким голосом, с мягкими певучими нотками и едва заметным грузинским акцентом, расспрашивал командира отдельной стрелковой бригады о затруднениях на транспорте во время следования эшелонов, о политической работе среди красноармейцев.
— У нас, товарищ комбриг, слишком серьезное задание, чтобы мы могли потратить хотя бы один час, понапрасну, — говорил он, поравнявшись с пулеметной командой. — Надо готовить к бою не только оружие, но и самих себя, сознание нашей правоты и непобедимости. На германской вы командовали ротой?
— Так точно, товарищ Орджоникидзе!
— А теперь вам придется вести бригаду на добровольцев генерала Май-Маевского, который у царя командовал первым гвардейским корпусом. Он, правда, горький пьяница, но не дураки воюет с фокусами. В упорных боях за Донбасс и под Харьковом он умудрялся одни и те же части перебрасывать на различные участки фронта и создавать у красных ложное впечатление превосходства сил.
— На чем же он их перебрасывал?
— Поезда, автомобили и, конечно, гужевой транспорт. Белые не церемонятся. Мужичок-подводчик там не ездит, а скачет с полным возом офицеров. Май-Маевский в критических случаях заставляет целые полки совершать марши марафонским бегом. Надо, товарищ комбриг, хорошо знать противника и драться наверняка. В нашем положении лучше сто раз умереть, чем однажды быть побежденным.
Орджоникидзе поздоровался с пулеметчиками и остановился у накрытого брезентовым чехлом «максима».
— Кто наводчик?
Вперед шагнул приземистый красноармеец, плотный и выжидающе-сильный, точно дубовый кряж. Густые дегтярные брови, почти сросшиеся над переносицей, спокойный блеск темных глаз и скупая речь подчеркивали в нем вековую крестьянскую самобытность.
— Я, товарищ член Военного совета! Василий Нетудыхата!
— Давно служишь в армии?
— Пятый месяц, весенний набор.