Молодость
Шрифт:
Круглое, мясистое лицо Марфы пылало жаром, и сама она была круглая и говорливая, напоминая один из тех многочисленных горшков, которые постоянно бурчали у нее в печи. Она хлопотала, рассыпая новости, нарядная, разбитная бабенка. Но Бритяк, нахмурившись, ждал, когда Марфа уйдет, хотя именно за обходительность уважал невестку.
Закурив папиросу, Клепиков раскрыл окно, и с улицы повеяло ночной прохладой. На деревне медленно спадал веселый гомон: нет-нет, да и вырвется откуда-то легкой птицей задорная песня, ахнет голосистая гармонь, дробно застучат каблуки. Гуляет молодежь!
— Что это Ефима нет? — спросил Клепиков, думая об Аринке…
Бритяк разгладил усы.
— Надо полагать, у тестя. Мы с ним повздорили.
— Всерьез?
— Дюже обиделся я… Скажи на милость, отца родного чурается! На людях от меня бежит, как черт от кадила! Такая нынче мода!
— Всякая мода переменчива. Ефим и со мной разошелся, но я ценю его и уважаю… Думаю, что со временем мы опять будем друзьями…
Клепиков действительно не придавал серьезного значения «перебежке» Ефима к большевикам. Он даже простил ему участие в разоружении гарнизона, понимая, что человеку надо было показать себя перед новой властью, и втайне рассчитывая воспользоваться когда-нибудь старыми приятельскими отношениями.
— Дай бог, — вздохнул Бритяк, поняв недосказанное, и заглянул Клепикову в глаза. Собственно, он еще мало знал его.
Клепиков был человек самонадеянный и скрытный. Речистость не мешала ему умалчивать о себе. Он никогда не сказал и двух слов, которые осветили бы его прошлое.
Ходили слухи, что отец Клепикова служил доверенным у купца Рукавицына и разорился вместе со своим покровителем… Некоторые уверяли, будто Клепиков еще недавно, перед самой войной, перебивался за городом в дьячках.
Он побывал и в тюрьме, и в армии. А в первые месяцы революции, когда власть в городе захватили эсеры, Клепиков уже занимал три поста: председательствовал в уездном исполкоме и ревтрибунале, редактировал газету «Пахарь». Население боялось его, друзья окружали почетом.
Рассказывали, что в городском саду при появлении Клепикова оркестр прерывал программу и играл туш.
Клепиков любил власть и крепко держался за нее. Разъезжая по волостям, он заводил дружбу с кулаками вроде Афанасия Емельяныча Бритяка, лично «подрабатывал» кандидатуры на съезд…
В Георгиевской слободе он устроил пропускной пункт. Прибывающих на съезд делегатов зазывали в дом махорочного фабриканта Домогацкого. Нежелательных тут же лишали мандатов и отсылали назад.
Клепиков стал фигурой. Дружбой с ним гордился не один Бритяк.
Но к весне тысяча девятьсот восемнадцатого года понаехали в деревню шахтеры, демобилизованные матросы, фронтовики; они засели в сельсоветах и волисполкомах, послали своих людей на съезд…
Бывший печник Селитрин повел на Клепикова решительную атаку. С ним шли плечо к плечу крестьянин-бедняк Долгих, паровозник Сафонов, рабочий-мукомол с адамовской крупорушки Иванников, балтийский матрос Октябрей и питерский литейщик Быстров. Это были видавшие виды ребята, чьи мужественные сердца пылали огнем ленинских идей. Они громили эсеровщину с привычной сноровкой фронтовиков.
И
«Как же быть? Где заступа?» — размышлял Бритяк.
Он пришел со схода подавленный и разбитый, словно его пропустили вместо снопа в барабан молотилки. Отродясь не было еще таких сходов в Жердевке! И откуда взялась сила, уверенность у бедноты? Знать, правду высказывал Степан — на их улице теперь праздник!
Докурив папиросу, Клепиков скомкал ее и выбросил в окно. Резко повернулся к хозяину.
— А где твой хлеб, Емельяныч? — Чего? — не понял Бритяк.
— Зерно!
Бритяка словно варом ошпарило… Но вслух он сказал:
— Под замком зерно, мои амбары надежные. Клепиков сердито оборвал:
— Сейчас, Емельяныч, в амбарах одни дураки берегут! Хоронить надо! В землю, в глубь, в тартарары… Страшнейший враг большевиков — голод. Значит, голод — наш союзник, дайте ему дорогу!
«Эх, мать честная! — заволновался Бритяк. — Докатились»…
Когда он собирался прятать хлеб в потайное местечко, им руководила трусость. Обыкновенная трусость мироеда, который не может рассчитывать на снисхождение людей и не видит иной возможности спасти нажитое. А Клепиков понимал дело гораздо шире. Он искал наиболее уязвимое место в стратегии большевиков, чтобы нанести ответный удар.
— Ленин посылает рабочих в деревню, — продолжал Клепиков, — поход за хлебом! Воля твоя, Емельяныч, но лучше уничтожить, чем отдать продотрядам!..
— Господи Иисусе! Николай Петрович! Как уничтожить собственное добро? Ведь рука не поднимется…
— Зато у Степана Жердева поднимется, соображаешь? И на твое добро и на тебя самого! Надо видеть дальше носа, старик, иначе споткнешься.
Бритяк отодвинулся и с минуту молчал, уставившись взглядом в пол. Затем, ни слова не сказав, поднялся и вышел.
«Почему ее нет? — думал Клепиков, поджидая Аринку. — Ведь знает, что я приехал, отлично знает!»
Неподалеку заиграла гармонь. Хриповатый голос парня затянул:
Чернобровая девчоночка, Напой меня водой! Я на рыжем жеребеночке Приеду за тобой!Послышались шаги. В кругу света, падавшего из окна, остановился Глебка.
— А ведь чуть было на сходе не помяли, Николай Петрович…
— Кого?
— Да вас-то!
— Э, пустяки… Кто с тобой? — Ванюшка.
— А девки, что же, не принимают? — осторожно закинул Клепиков. Ему передавали, будто Глебка гуляет с Аринкой.
— Ну их! Успеем, от нас не уйдут, — осклабился Глебка.
«Какую-нибудь гадость хочет сказать», — догадался. Клепиков.
Во время войны Глебка служил под начальством Клепикова. Он был одержим необычайной страстью — приносить людям скверные вести. Всегда спешил сообщить их первым и делал это с таким глуповато-радостным видом, словно рассчитывал на вознаграждение.