Молодость
Шрифт:
— Спалю… Собственными руками уничтожу, — прохрипел Бритяк.
Когда прибежала нарядная перепуганная Марфа сообщить, что идет комбед, Бритяк выпрямился, мысли заработали с удесятеренной поспешностью. Он искал выхода. Эх, поздно… Слишком поздно надоумил Клепиков! Теперь надо действовать осторожно: отвести внимание комбеда в сторону, на пустую приманку…
— Эй, насыпай подводу! — крикнул вдруг старик Петраку.
Сонный, хрипучий Полкан неистово залаял. Он рвался, волоча по проволоке вдоль хлебных амбаров свою цепь.
Афанасий
Федор Огрехов за неграмотностью посмотрел только печать и повернул рыжую бороду к Степану. Тот пыхнул дымком трубки:
— Подпись Клепикова недействительна.
— Скажи на милость! — обиделся Афанасий Емельяныч. — Ежели кто переменился во власти, разве сын мой от того хуже стал? Документ уездного исполкома — сила полная.
Степан улыбнулся. Ясно было, к чему клонит хитрец. Зная цену влиятельным знакомствам и силу скрепленных печатями бумаг, он запасался всем этим впрок.
— Ты, видно, про льготы? — спросил Степан напрямик.
— Облегченья желаю, — Афанасий Емельяныч лукаво подмигнул, — красноармейские семьи, слыхать, не трогают…
Степан переглянулся с Федором Огреховым, Гранкиным, Матреной… Упрямый и сильный, он сдерживал негодование.
— Ловко у тебя получается, хозяин… А вот как насчет хлеба? Голодных бумажками не кормят!
Бритяк дернулся, отступил… Бумага хрустнула в судорожно скорчившихся пальцах.
— Что ж? — заговорил он сдавившимся голосом. — У кого душа овечья, у меня — человечья. Эй, сынок! Насыпал возишко? Запрягай! Голод не тетка. Повезу на станцию. Бог дал, бог и взял.
— Резонное дело, сват, — обрадовался Федор Огрехов. — Мир требует, что попишешь? По доброй воле — оно куда достойнее. Не запамятуй, сват, квитанцию получить!
По дороге к дому Волчка Степан заметил, как Гранкин, тяжело двигаясь на обрубленных по колено коротышках, переложил что-то из левого кармана в правый. Лицо его исказилось, глаза сверкнули темной молнией.
— Слышь, Степан, — признался он, взяв товарища за рукав серой куртки. — Если эта гадина вздумает чего… Ты Волчка плохо знаешь! Если начнет сопротивляться, убью. — И показал черный плоскоствольный браунинг.
— Ну-ну! — нахмурился Степан. — Выбрось из головы дурь. Все личное спрячь подальше за пазуху. Нам теперь не до старых обид, новых не оберешься.
— Так, по-твоему мне с ним целоваться? — крикнул Гранкин. — Он моего отца в могилу спихнул… Врешь, никакие молитвы Волчку не помогут!
Степан остановился, сухо приказал:
— Вернись!
— Куда? — сразу остыл Гранкин, и желтоватые глаза его испуганно замигали.
— Вернись домой, в сельсовет, куда угодно… Не мешай нам выполнять государственное задание.
— Степа, прости… Сердце горит!
— У меня тоже, — глухо произнес Степан и оглянулся на усадьбу Бритяка. — Надо искать хлеб, люди в городах пухнут..
— Тогда
Степан отвел его руку: — Спрячь, пригодится.
Глава двенадцатая
Отец Травкина, Фрол, был человек смирный, безответный. В хозяйстве ему не везло, и он каждую весну уходил плотничать.
Волчок, раньше не отличавшийся достатком, поработал с Фролом сезон и тоже пристрастился к топору. Они рубили богатым мужикам высокие избы с петухами на коньках, бедным — срубы для землянок. Фрол относился равнодушно к обоим типам построек. Но Волчок отдавал предпочтение первым, будто строил их для себя. Он видел не просто доски и бревна, а сытость и довольство, голод и смерть.
Как-то Фрола стукнуло бревном в грудь, пришлось бросить подряд. Больной лежал у хозяина на сеновале, в жару, в липком поту.
Волчок зашел проститься.
— Отправляюсь домой, — тронул он дрожащими пальцами холодную руку больного, — надобно доглядеть за хозяйством.
— Догляди, ради Христа, — прохрипел Фрол, — боюсь за сынишку… Матери-то у него нет!
— А я что толкую? Моя семья — другое дело: сам уехал — баба дома. Тебе надо помочь. Не дай бог, сироту оставишь… Деньги-то где? Давай свезу, эдак понадежнее!
Фрол, откашливаясь, полез в карман… Дома Волчок первым долгом снял с избы солому и покрыл яркой пестрядью черепицы. Он бегал по своей усадьбе, распоряжался поденщиками, и по ветру металась его черная, начинавшая пышнеть борода.
Затем, под видом новоселья, три дня пьянствовал с соседом, Петрухой Прохоровым, и купил у него на Фроловы деньги пять десятин пашни.
Волчок плакал на похоронах Фрола и говорил собравшимся:
— Хорош человек был. Ему на том свете будет легко, грехи-то он нам оставил…
…Увидав среди подходивших к крыльцу людей фронтовую гимнастерку Гранкина, Волчок заметался по сеням. То хватался за топор, то за вилы… То порывался проскочить в огород — скрыться… Но, сообразив, отворил дверь и подал ключи.
— С меня начинаешь, мальчик? — жутко осклабился, обращаясь к Степану и старательно обходя взглядом Гранкина.
В первом амбаре оказалось немного пшена. Муки — ровно для одних пирогов,
— Последние испечем — и зубы на полку, — скулил Волчок.
Люди переглядывались, не зная, что и подумать.
Во втором амбаре лежали хомуты, пенька, веревки.
— Хабур-чабур, — кивнул Волчок. — Ищи, мальчик, лучше.
— Где зерно? — мрачно потребовал Степан.
— Тута… Все тута, мальчик. Какое зерно перед новиной?
Он стоял, поглаживая черную бороду, злобный, торжествующий.
Из горницы вышел только что проснувшийся после ночного гульбища Глебка. Он зевал, выворачивая красные двойные губы, и насмешливо косился на комбедчиков.
— Эй, Степка! Для тебя тут положено… Гляди, один не унесешь, зови помощников!