Молодость
Шрифт:
Но Бритяк видел, что Гагарин неспроста сидел в кулацкой Осиновке, дышал парами сивухи и слушал этих хитрецов и проныр.
— Ты постой, Николай Петрович, — загудел Филя Мясоедов, бывший волостной старшина из Татарских Бродов. Он поправил сбившуюся на сторону, пегую от неравномерной седины бороду и вытащил откуда-то старинный, темного стекла штоф. — Ты вот нашей дерни! Девять верст пехом для тебя нес… Ну-ка! Скорей: остынешь… Емельяныч, поддержи компанию!
— Не вовремя загуляли, старики, — прохрипел
— Не пьешь? — переспросил Филя, отличавшийся некоторой глуховатостью. — Умора! Не пьют на небеси, а на земле — кому ни поднеси!
Клепиков выпил и тотчас закашлялся, покраснел, слезы брызнули из глаз. Едва продыхнув, осведомился:
— С табаком, что ли?
— С дымом. Пыль и дурь вышибает из головы. Самогон-первач, в ложке горит… А теперь сказывай, куда податься, какой помощи ждать, от кого? Немцев связали большевики договором, остановили на границе нашего уезда. Гайдамаки не идут, белых не пущают… Эдак советская власть освежует нас за милую душу, и мокрого места не останется.
Все придвинулись ближе. Афанасий Емельяныч заметил в глазах Биркина злобный огонек и догадался, что попал действительно кстати. Надо было общими усилиями вырываться из беды. Он согнулся, выставил кверху плечи и не притронулся к самогону.
Клепиков встал, обвел мутным взглядом застолье.
— Не скрою от вас: момент критический, — начал он почти шепотом. — Но мы, левые социалисты-революционеры, пойдем до конца. Всероссийский съезд Советов, который сейчас собирается, будет нашим или последним…
Клепиков прошелся по дубовым половицам, моложавый, подтянутый. Ему льстило внимание собравшихся. Достал серебряный портсигар. Папироска дрожала в его пальцах и долго не закуривалась.
Быстрым взглядом барышника окинул Клепиков застолье:
— Можно ли рассчитывать на вас, мужички?
Наступила тишина. Хотя каждый из присутствующих скрипел зубами при мысли о комбедах и продотрядах, все вдруг растерялись. В передней мерно хлюпала капель с подвешенного над лоханью сита, полного творога. Где-то за стеной ворковали голуби и скулила во сне собака.
«Неужели подведут трудовики?» — подумал Клепиков, и бледность, какая бывает только у игрока или вора, покрыла его внезапно постаревшее лицо.
Бритяк искоса посматривал на него, соображая:
«Тертый калач! А ведь и ему дали по шее. Угадай теперь, попробуй, с кем дела делать!»
Он вспомнил, что Клепиков настойчиво ухаживал за Аринкой… Почему это у них не заладилось?
— Что ж? — крякнул Афанасий Емельяныч, медленно выпрямляясь. — Вы по голове, мы по хвосту — и рыба наша!..
И все зашумели… Встали, окружили эсера.
— Поможем, Николай Петрович! Дай только знак! Волость за волостью поднимем! — ревело сборище.
Клепиков просиял. Он сразу заторопился прощаться, словно опасаясь перемены решения.
Глава
Бритяк тоже поехал домой. Он ехал и думал о том, как ему теперь провести комбед, выиграть время.
Часом позже Бритяк пригнулся на пороге огреховской избы, чтобы не стукнуться о притолоку.
— Чужих нету, сваток?
— Никого, сват, — Федор Огрехов поднялся с лавки, уступая гостю место и стараясь разгадать смысл необычного посещения. — Милости просим… Свадьбу не гуляли, а все-таки родня.
Бритяк снял картуз и вытер рушником лысину.
— Нынче такие порядки… Молодые сходятся и разводятся, не спросясь. Да я и не перечу, — добавил он с явной целью потрафить Огрехову. — Ефим с первой жил хорошо, с другой еще лучше.
И, перехватив беспокойный хозяйский взгляд, устремленный в окно на худую Степанову избу, заговорил о близкой косовице, о том, что где-то выбило градом хлеба.
Федор Огрехов ерзал от нетерпения по лавке.
— Ты, сват, не квитанцию ли завез? — спросил осторожно. — Надо думать, завозно на станции. С утра, почитай, уехал.
Бритяк, не отвечая, пошел к ведру с водой. Пил долго, гуркая кадыком, точно лошадь.
Он думал, как подступиться к главному… Перебирая в уме родословную Федора, искал зацепку.
В свое время Огреховы жили богато. Старик Лукьян с четырьмя сыновьями пахал шесть десятин да столько же обрабатывал людям исполу. Сам-пят ходил он в поле и на кулачный бой, и едва только вступал в драку, противная сторона обращалась в бегство.
Жить бы так долгие годы.
Но поссорились огреховские бабы, а за баб вступились мужья и тоже поссорились. Вспомнили, кого сколько ртов да кто на кого переработал… И вдруг, озверев, подрались. А через два дня стали делиться.
Нажитое разрывали на части. По старинному обычаю, хватались на саженном шесте, прижимая кулак к кулаку… И снова кидали жребий, обвиняя друг друга в мошенничестве.
— Вот, народил сынков… Прибить есть кому, — жаловался Лукьян, потерявший голову с этой семейкой.
— Четыре брата! Орда! Какая уж там жизнь! — ворчал Федор Огрехов. — Брат есть — сусед будет…
Получили каждый свою часть и сразу захирели. У всех теперь была нужда.
Лукьян ушел на старости лет в пастухи. Три младших сына подались на чужбину — искать лучшую жизнь. Один Федор рстался на прежнем корню. Он работал до упаду, и одолел-таки нужду, выбился в люди.
Бритяк уселся рядом с хозяином.
— Гляжу я на твою жизнь, сваточек, и диву даюсь, — в голосе его послышалась особая, проникновенная мягкость. — Человек ты хозяйственный, сам себе голова. Примерный мужик, если разобраться. А куда гнешь? Чьи худые ворота подпираешь своей широкой спиной?