Молодость
Шрифт:
— Все мы государственные, — уклончиво промолвил Огрехов, чувствуя, как душа заныла в нем, польщенная лаской Бритяка, и с новой силой запылала стародавняя мечта о богатстве..
Сейчас ему действительно казалось нелепым вести дела с бывшим пастухом Гранкиным и безлошадной солдаткой Матреной. Ведь сам Афанасий Емельяныч звал его в иной мир, в недоступый до сих пор мир знатных и могущественных людей, у которых ломились от хлеба амбары, стояли пятилетние одонья на гумне и в тайном подземелье лежали заветные кубышки с золотом.
В
— Тебе чего, Варька? — сердито спросил Огрехов. — Беги к Насте на луг холсты белить!
— Хлебуска, — чуть слышно шевельнула Варька оттопыренными губенками, — И Саньке дай, и Польке…
В другое время отец заругался бы. Но сейчас, чувствуя на себе пытливый взгляд Бритяка, молча взял с полки черную горбушку хлеба и сунул ребенку.
— Иди…
— Знаешь, — продолжал Афанасий Емельяныч, у побирушек сумки в дырьях, им кусков не накидаешься… О себе думать надо. Вон у тебя ребятишек целый ворох. Кому они дороги? Кто их пригреет, окромя отца родного? Никто!
— Это резон, — согласился Огрехов.
— Степка четыре года пропадал… А хоть бы и десять — тут без него скотина не падала, дети не мерли. Эдакому и с чертом кумиться можно. Потомственный каторжник, его дед Викула под плетьми околел… Придут белые генералы — он хвост в зубы — и нету его…
— Постой, сват, ты это к чему? — разостланным на столе денником Огрехов вытер со лба испарину. — Не морочь православного за ради Христа.
Бритяк приник жаркими губами к уху соседа:
— Сваточек… добра тебе желаю. Бери возишко-то! Пользуйся, все равно выгребут душегубы.
Огрехов поперхнулся… Отпрянул к двери и ударил ее с размаху ногой. У порога стоял пестрый петух, собираясь запеть. Хозяин остервенело погнался за ним, потом вытурил зачем-то из избы кошку, припер спиной дверь и только тогда взглянул на гостя. Губы его дрожали.
— Ты, сват… хлеб на станцию отвез?
— Вез… да не довез! Милее в гроб лечь!
— Моя личность общественная, — уже как-то нетвердо возразил Огрехов.
— Ехал задами. Никто навстречу не попадался. Дело чище снега…
— Комбед спросит квитанцию…
— Комед председателю сельсовета не начальство. Держись поважней! — прикрикнул Афанасий Емельяныч. — Шабаш, Лошадь на гумне затомилась — иди, ссыпай…
Бритяк дал еще один крюк и вернулся домой по главной улице, честь честью, щеголевато прогрохотав вдоль большака. Он оставил на гумне лошадь, не распрягая, пошел через двор в сени. Двор был старинный, с закутами вокруг и колодцем посредине. В колодце желтела вонючая жижа, которую отказывалась пить скотина.
Обычно по весне работники вывозят навоз в поле, но теперь о нем забыли. Во дворе образовалось кочковатое
Он прошел в избу, потом через сени в горницу. В горнице — крашеный пол, стоячие, в человеческий рост, часы. Створчатые окна на медных шпингалетах. Темный лоск зеркала в простенке… За плотной дверью чулана — кованые сундуки с добром.
Изба и горница стояли в разных концах его жизни. В первой он чувствовал себя Афонькой Бритяком, во второй — Афанасием Емельянычем.
Снова и снова думал он о разговоре в Осиновке… Что-то гнетущее повисло над ним, придавило тяжким грузом.
Дом был пуст. Петрак, которого недолюбливал отец, не показывался ему на глаза. Аринка повезла хлеб в Москву. Ефима тоже не было дома. От Марфы с Ванькой не велика поддержка. Впервые Бритяк вспомнил о семье и не нашел ее.
Он чувствовал слабость во всем своем существе. Словно брошенный кверху камень, он теперь еще более стремительно летел вниз и боялся удара, после которого, может быть, уже не останется ничего.
— Огрехов у меня в руках, — сказал Бритяк, — Степка надорвется, мало каши ел…
Бритяк поднял глаза на дверь и умолк. Прислонившись широким плечом к притолоке, на пороге стоял Степан. Острый запах душицы и чебора, пучками прикрепленных у потолка, напомнил ему времена батрачества.
— Ну? — сказал Степан. — Я проверил на станции: никакого хлеба ты не ссыпал.
И деловито, по-хозяйски снял ключи с гвоздя.
Бритяк сидел не двигаясь. Он слышал скрип подъезжавших к амбарам повозок, шум насыпаемого зерна, людскую разноголосицу и силился понять, что же это такое?
— Глядите, люди: полный рундук солдатских сапог! — удивленно возвестил Чайник из ближайшей клети, где хранились парадные хомуты, тулупы, шерстяные свиты и разные пожитки. — Откуда казенное добро, не могу в толк взять?
— Ефимка, поди, натаскал, когда помощником каптенармуса служил. Они, эти Бритяки, на руку скорые…
«Ветчину теперь сожрут», — подумал Бритяк о свиных окороках, висевших под князьком.
И так как в голову лезла мысль о ветчине, главное отодвинулось куда-то, и события окончательно утратили смысл…
— Эка страсть, братцы… Котел! — кричали на гумне мужики, вытащив котел с аннулированными царскими кредитками.
— У самого Адамова небось во время контрибуции не взяли столько деньжищ!
— Куда там! В котле-то, поди, каши свари — и то на десятерых хватит!
Раздался дружный смех.
Бритяк медленно, шатаясь, вышел на крыльцо. Первый, кого он увидел, был дряхлый странник, худой и оборванный, сидевший на ступеньке. Белая борода его, давно отвыкшая от гребешка, свалялась в жесткий ком. Две холщевые сумы перетягивали крест-накрест тощую спину веревочными лямками.