Молодость
Шрифт:
Американец деликатно приподнял круглую, голубоватого фетра, шляпу. Из всех карманов у него торчали свертки газет и карандаши.
— Охотник за сенсациями из «Нью-Йорк тайме», Вильям Боуллт!
— Дальний гость, — сказал Степан. — Однако мы рады ближним и дальним, ежели они приходят с чистым сердцем. Пошлите трудящимся Америки наш революционный привет!
— Благодарю, мистер Жердев!
— Мы желаем, чтобы и у вас за океаном гордо засверкали серп и молот над поверженным капиталом. А насчет жертв — это вы напрасно… Никакие жертвы
Корреспонденты шуршали блокнотами, чиркали бойкими карандашами, схватывая каждый по-своему высказанные мысли. Боуллт тоже лихо занес автоматическое перо, посадив на бумаге кляксу, но… ничего не записал. Он стоял против Степана, оскалив улыбкой длинные зубы, а сквозь дымчатые стекла очков смотрели, не изменяя выражения, глаза — холодные и злые.
Глава двадцать шестая
Степан очутился в сутолоке городских улиц. Москва, имела суровый, настороженный вид. Двигались красноармейские батальоны со скатками и примкнутыми штыками… Серая пыль вихрилась за броневиками, и сквозь, эту накаленную зноем дымку смотрели пустые витрины магазинов.,
«И здесь фронт», — думал Степан..
Он впервые видел столицу, овеянную сединой веков… Это здесь, на широких, площадях, происходили бунты строились революционные баррикады, Народ бился за свое счастье, выступая против бояр, царей, капиталистов и чужеземных завоевателей.
Но земля впитала кровь, река смыла слезы. Москва стояла, простая и величавая, многострадальная русская мать. Грозная для врагов, она давала теперь приют лучшим сынам Родины и угнетенным всего мира.
Степан направился к центру. Иногда мелькали там — в расщелинах улиц и переулков—зубчатые стены Кремля.
У Сухаревой башни перекатывался однообразный гул людского прибоя. Толпа захлестывала площадь, ближайшие дворы, пустыри, подворотни…
Не сразу Степан понял, чем здесь торгуют. Только внимательный человек мог уловить краткое слово, владеющее рынком, — хлеб. Каждый фунт муки, привезенный мешочником в столицу, пробирался к потребителю через это пекло беснующихся спекулянтов.
Толстый мужчина, в клетчатых брюках, с выпученными глазами напирал на щупленького человека в путейской фуражке.
— Сколько?
— Двадцать пять красненьких.
— Будьте здоровы!
— До свиданья!
Мужчина в клетчатых брюках схватился за голову:
— Двадцать пять красненьких! Помилуйте! Двести пятьдесят рублей! Есть ли у вас, злой вы человек, совесть?
— А вы попробуйте сами обойти заградилку, — ехидно советует путеец. — Тут решаешься, можно сказать… У меня семья! А у вас кто иждивенцы — кошки?
Долговязый поп, в лиловом подряснике и соломенной шляпе, продавал крестьянке икону:
— Всего два котелочка… За Спасителя! Гляди, какой молодой! Вспоминать меня будешь, голубка…
— Нет, батюшка, один котелочек, — упиралась
Степану загородила дорогу бойкая девка.
— Не узнаешь, душка?
Аринка покатилась со смеху. Ее действительно трудно было узнать в каком-то сизом платке и потрепанном мужском казакине.
— А я тебя вон откуда усмотрела, заграничный, — продолжала обрадованная Аринка. — Отвяжись, не согласна! — крикнула она аккуратненькому старичку в тюбетейке, увивавшемуся около нее. — Идем, Степан, из этой душегубки. Мне за мешками надо съездить.
— Куда? Где твои мешки? — тихо спросил Степан, уже не сомневаясь, что в дороге видел Аринку.
Они направились к Курскому вокзалу. Аринка болтала, возбужденная встречей.
После ночи, когда был найден Бритяков хлеб в Феколкином овраге, Аринка почувствовала всю непрочность своих отношений со Степаном. Опять, как и раньше, между ними стояла Настя.
Отчаявшись, Аринка пошла в Татарские Броды к известной на всю округу ворожее.
— Приговори Степку, жить без него не могу, — просила она старую плутню, выкладывая на стол окорок ветчины. — А ежели не осилишь, то погуби их обоих. Чего он к ней, брюхатой, присох?
Бабка слушала жалобу, шептала колдовскую молитву.
— …Тело твое белое, плоть — горючее пламя… Тридевять ворот закрывают, тридевятью замками замыкают… царь и отец всякой муке, всякому приплоду… Стой, стрела, не ходи ко мне, поверни к сопернице моей, порази ее в самое сердце…
Старуха взяла кольцо, вырванное из дуги, раскалила на огне докрасна и бросила в воду.
Наконец прошамкала вслух:
— Лютая тоска у тебя, молодица… Грешила с ним?
— Все было…
— Так пошто кручинишься? Подольстись, как та, — он и к тебе присохнет. Аминь!
С тех пор Аринка много думала о словах ворожеи. И сейчас, встретив Степана в Москве, решила, что окорок не пропал даром. Судьба сулила ей счастье… «Люблю и не отдам никому», — говорила себе Аринка.
Она легко шла рядом со Степаном. В зеленоватых плутовских глазах ее разгорались искорки лихого задора.
— А знаешь, Степа, — Аринка ухватила его за руку, сияя от избытка чувств, — ведь это я пустила слух о твоей смерти… прошлой зимой… Провалиться на месте!
— Зачем? — Степан остановился.
Ах, господи… Да чтоб убрать с дороги Настьку! Сидит три года и ждет тебя! А я тоже жду… Про мою-то любовь никто не догадывался — тайно сохла!
Степан стоял, пораженный дикой жестокостью Аринкиного поступка. Мысли в неистовстве перегоняли друг друга, опаляя сердце… Так вот он, секрет, на который намекала Аринка в Феколкином овраге!.. Доберегла!
Аринка взглянула на Степана и съежилась, потускнела. От веселого озорства не осталось и следа. Молила робким, беззвучным голосом:
— Не серчай: с ума сходила я по тебе… Насте завидовала! А тут Ефим вился около нее, просил моей помощи… Случай-то уж больно подходящий выпал!