Молодость
Шрифт:
— Откровенно говоря, это я по тебе поминки справлял. Ночью состав разлетелся под уклон… А ты спишь. Хотел я разбудить, кричу. Но грохот такой, что сам дьявол оглохнет. Мешки мои трясет, кидает в стороны. Потом от резкого торможения они вырвались у меня из рук и — тю-тю! Заодно и тебя махнуло… Капут! — думаю. — Отпетушилось их благородие! Некому теперь политикой заниматься! И поскорее спускаюсь вниз. На остановке слез и отмерил верст десять по шпалам, за мешками. — Нашёл?
— А куда им деться? Только порвались, убыток вышел. Однако собрал с песочком, — ничего. Москвичи ста ля неразборчивые…
— Значит, мы с тобой сели на одной станции? — Абсолютно так.
— Почему же я тебя не видел?
— У меня, такое правило: не показываться на глаза всякому дураку.
Клепиков метнул на соседа бешеный взгляд. Процедил сквозь зубы:
— Сволочь…
— Сейчас одни сволочи на крышах ездят, — невозмутимо ответил мешочник.
Клепиков больше не смотрел на него. Достал серебряный портсигар. Сосед попросил папироску. Он явно забавлялся. И вдруг сказал торжествуя:
— Решительно не узнаешь, стало быть, Николай Петрович?
— Что-о? Откуда ты меня… — Клепиков поперхнулся, смотрел на мешочника почти со страхом..
— Кожухова помнишь? — Неужели…
— Хорошенькая песенка начинается с этого слова:
Неужели, в самом деле, Ах, неужели заберут?..Клепиков, разглядывая бывшего сподвижника анархиста Бермана, расстрелянного ВЧК, качал головой: — Сильно, брат, изменился…
— Не очень. Эти тряпки, дорожная пыль и борода — для конспирации. Боюсь попасть в Чека. Не за мешочничество боюсь — за отрядные дела. Я ведь с Берманом до конца выкомаривал. И сейчас по старой дорожке хожу!
— Ты, кажется, напоследок украл в Совете, десять тысяч рублей и скрылся… — припомнил Клепиков.
Анархист залился веселым смехом, и Клепиков как-то сразу увидел под этой бутафорской внешностью прежнего остроносого и пронырливого Кожухова…
Поезд на большой скорости подходил к столице.
— Мы еще погуляем! — кричал Кожухов. — Да будет тебе известно, Николай Петрович, в Москве готовится буча… Мне это верный человек шепнул… Один из ваших «левых».
— Кто такой?
— Мой однокашник Протопопов. Не знаешь? Он сейчас большая шишка, помощник начальника отряда Всероссийской Чрезвычайки… Эх, кажись, поджидают нас у вокзала, Николай Петрович, — забеспокоился Кожухов, поглядывая вперед.
— Облава?
— В полном смысле.
— Так неужели боишься при таком однокашнике? Выручит.
Кожухов недоверчиво мотнул головой.
— В нашем блатном мире закон волчий: раненого своя стая разорвет на куски.
Перезванивая буферами и сотрясаясь, поезд остановился. Замелькали по сторонам черные штыки заградительного отряда.
Кожухов скользнул с мешками вниз, нырнул под вагоны, стоявшие на соседних путях.
Было около четырех часов дня. Москва томилась в духоте. Мостовые, которые никто не поливал, дышали жаром, словно печи. На деревьях висела почерневшая от пыли тяжелая листва.
Глава двадцать восьмая
— О! О! — за большим письменным столом, уставившись
— Да. — Клепиков прикрыл дверь плотнее, и они обнялись.
С Прошьяном, одним из лидеров «левых» эсеров, Клепиков познакомился, когда сидел в тюрьме. Оба гордились этим, хотя и делали вид, что не время теперь предаваться воспоминаниям.
— Садитесь. Доклада вашего, признаться, я не читал. Некогда и незачем. Всюду одна и та же картина. Большевики не хотят делить власти; оттирают нас усиливают диктатуру. Дело, как говорят на Украине, вплотную подходит к гопаку…
Прошьян изрек все это почти весело, любуясь оборотами своей речи и облизывая кончиком языка полные губы.
Клепиков молчал. Он старался разгадать, что скрывалось за этой деланной веселостью. При последних словах он почувствовал легкий холодок под рубашкой.
Клепиков уже читал в газетах о поведении фракции «левых» эсеров на открывшемся Всероссийском съезде Советов. Тон был взят ультимативный. Требования отмены хлебной монополии, расформирования продотрядов, ликвидации комбедов, прекращения деятельности ревтрибуналов перемежались с явными угрозами. Камков, Карелин и другие призывали изгнать из Москвы германского посла Мирбаха и уговаривали красноармейцев вопреки воле командования начать наступление против немцев на Украине.
Московские гостиницы были переполнены приезжими… Носились слухи о возможном открытии параллельно со съездом Советов другого, так называемого крестьянского съезда. Этим съездом «левые» эсеры не раз грозили большевикам.
Прошьян пригласил Клепикова подкрепиться с дороги.
Когда они уже выходили из комнаты, зазвонил телефон. Прошьян неохотно вернулся к столу и взял трубку.
— Слушаю, — почти грубо крикнул он, выказывая нетерпение. — Ах, это вы, мистер Боуллт! С вокзала? Так… так… — Прошьян менялся в лице и раза два взглянул на Клепикова с явной враждебностью. — Так… Не может быть!
Дальше он слушал молча, ошеломленный какой-то недоброй вестью… Извинился. Поблагодарил за сообщение. Снова извинился. Осторожно положил трубку, будто опасаясь показаться неделикатным перед незримым Боуллтом. Вытер платком потный лоб. Теперь он избегал смотреть на Клепикова.
«Черт знает что! — Клепиков терялся в догадках. — Неужели обо мне какую-нибудь гадость сообщили? Кто этот Боуллт? Что ему, подлецу, надо?»
Они спустились в подвальчики, пока толстый буфетчик в фартуке опасливо наливал стаканы, заговорили о деревне. Клепиков торопливо рассказал о настроении «трудовиков».
— Ждут перемен, — обобщил он свою мысль, следя за крупным лицом собеседника, злым и недовольным. — Я спросил перед отъездом: «Можно ли надеяться на вас, мужички?» — И получил ответ: «Дай только знак… Волость за волостью поднимем!»
Прошьян слушал надувшийся, горбоносый, уставившись в одну точку.
— А почему, — с ехидством спросил он, — почему все-таки комбедам удается проводить в жизнь декреты правительства?
Посмотрел вызывающе на смущенного Клепикова, опрокинул в рот содержимое стакана. Зажмурившись, понюхал корочку хлеба. Сердито прорычал: