Молодость
Шрифт:
Кривясь, Ефим натянул фуражку на лоб. Тяжел и страшен был предсмертный взгляд питерского большевика…
Однако дело сделано. Ефим готовился к нему долго, напрягаясь, точно боевая пружина, сила удара которой зависит от степени сжатия.
К Георгиевской слободе подъехали шагом, чтобы не вызывать подозрений. В сонных улицах ютился мрак, изредка попадались зажженные фонари. Нет, здесь еще не знали об участи отряда Быстрова.
Сквозь тонкие косы плакучих ив блеснули воды Низовки.
— Стой,
Но, заметив Ефима во главе обоза, часовой отступил с дороги. Притихшие унтера миновали заставу. Франц, сидевший на последней повозке, слышал, как часовой кому-то говорил:
— Эх, должно, порастрепали наших…
Мокрые, храпящие лошади рывками брали крутой подъем к центру города. Вот и базарная площадь. Показались ярко освещенные окна исполкома.
Ефим вспомнил слова Клепикова:
— Действуй смело! В городе у нас много друзей! Я рассчитываю на помощь Союза офицерства… Будьте моим сигналом к сражению!
«Посмотрим, Октябрев, чей козырь старше», — думал Ефим, выдергивая из кобуры маузер.
Он поймал злобным взглядом окно председательского кабинета, изогнулся, по-звериному готовый к прыжку.
Двуколки остановились.
Ефим соскочил на мостовую, кинулся в парадное. За ним посыпали унтера с винтовками, дюжие и хмельные, сгрудились у входа. Они лезли, толкая друг друга, распирали дверные притолоки, и Ефим живо представил себе, какая резня начнется сейчас в этом доме, во всем городе, в целом уезде…
То же самое подумал и Франц, слезая с повозки. Однако мысли его не отличались бритяковским злорадством. Напротив, мадьяру была чужда подлая затея мятежников… Франц поднял винтовку и выстрелил. Иного способа предупредить людей, которым угрожала гибель, не имелось
Исполком сразу наполнился шумом, беготней. Послышался голос Октябрева:
— Без паники, товарищи! С оружием — ко мне! Октябрев показался у раскрытого окна и швырнул гранату. Возле парадного, в толкотне бандитов, ахнул взрыв.
Бой разгорался внутри здания. Сухо трещали автоматические пистолеты. С лестницы катились клубками схватившиеся врукопашную.
Настя дралась вместе со Степаном. Смертельная опасность поставила их рядом, скрепила давнюю дружбу огнем. Подняв кем-то оброненный карабин, Настя бежала по темной лестнице, и чувствовала близкую поступь Степана, неодолимо-твердого, с наганом в руке.
Мятежники отступали, спотыкаясь о трупы…
— Спасайся, кто может! — орали внизу.
В провал двери глянуло мутное небо. Налетевший ветер гнал дымящиеся облака. Пахнуло сырой прохладой утренней зари.
Город очнулся от забытья. Галопом неслись кавалеристы эскадрона Безбородко. В оконных стеклах отражались вспышки выстрелов. Испуганные горожане гремели ставнями и дверными
Враг был здесь. Он рассеялся повсюду. За каждым углом, за тумбой, за погасшим фонарем притаилась смерть.
На белом булыжнике мостовой тянул раненый:
— А-а-а-а-а…
Один из налетчиков, перемахнув улицу, с ловкостью кошки вскочил на забор. На нем трепыхалась исполосованная в схватке кожаная тужурка. Он оглянулся, и Настя узнала Ефима.
Глава сорок шестая
Николка остался единственным работником в Бритяковом хозяйстве. На нем лежала обязанность ухода за скотом, охрана двора, риги, ометов и сеновалов. Только амбары предусмотрительная Марфа держала на замке. Проводив к мятежникам Петрака и Ваньку, она окончательно завладела домом. Ни одна поденщица не уходила от нее без слез.
— Погоди, мы вам пропишем свободу! — грозилась Марфа.
Она снабжала мятежников самогоном и пирогами. Кроме Аринки, ей помогала сморщенная, красноглазая старостиха, жена Волчка. В каменной клети они устроили целую винокурню.
После разгрома отряда Быстрова деревня затаилась в ожидании вестей. Ночами люди влезали на крыши, перешептываясь и вздыхая, следили за полыхающими отсветами пожарищ.
Бандитские налеты были внезапны и жестоки. Кулацко-эсеровские головорезы держали население в постоянном страхе.
Жердевцы неохотно вступали в армию мятежников. Голодные, одичавшие от постоянного преследования, они боялись за жен и детей, за покинутые на произвол судьбы хозяйства. Одним из последних сдался Огрехов. Он подошел в поле к отцу, пасшему стадо, и тряхнул нечесаной рыжей бородой.
— Эх, пропадает урожай! Кабы знать, что эдакая напасть… с зеленцой бы сняли!
— Кабы знал, где ушибешься, соломки бы подостлал, — насмешливо отозвался Лукьян, рассматривая Федора, опершегося на вилы-тройчатки.
Он не мог понять, какая сила толкнула Федора на погибель. Не в пример другим сыновьям, рассеянным по чужбине, Федор был домовит, работящ, обременен семьей. На испуг его тоже не возьмешь. Неужели поверил Клепикову?
— Тебя царь-паук и тот не брал на войну упрекнул Лукьян. — Оставил при малых детях! Кто же теперь гонит?
— Я для близиру иду. Одна видимость…
— Сидел в хлебах без видимости, и хорошо.
— До каких же пор сидеть? Пока сумка на боку вырастет?
— Жадность тебя режет, окаянная! — Лукьян засунул руку под зипун и поскреб тощую грудь. — Жадность из человека Иуду сделала! Сам я простой, а народил жадных, и отого пропадает огреховский род!
Федор ушел. А на следующий день проезжавшие через Жердевку раненые мятежники рассказывали, что видели Огрехова в окопах, возле адамовской мельницы.