Молодость
Шрифт:
— Давай, ребята, лупи по склону! — указывал Терехов пулеметчикам, перебегая от бугорка к бугорку, с винтовкой наперевес. — Лупи по кустам! Только бы выбраться из этой мышеловки!
Кулацкие силы непрерывно прибывали из Осиновки, и Терехов торопился. Он опасался, что кончатся патроны и придется грудью проламывать себе путь. Оглядываясь на дно оврага, Терехов видел, как бой разделился на несколько изолированных друг от друга очагов, сверкавших в темноте пачками выстрелов. Слышались крики и лязг металла. Где-то там сражается военком? Кто стоит рядом с ним
— Неожиданно на дороге со стороны Осиповки показалась группа кавалеристов. Передний на сером коне, взмахнул клинком:
— Хлопцы, рубай черных, в свитках! То же куркули напали на военкома! Рубай, щоб воны сказились!
И командир кавэскадрона Безбородко врезался на полном галопе в темный поток мятежников, закрывавший выезд из оврага. Следом неслись его всадники, расширяя коридор. Звон клинков и храп коней слились с воплями порубанных и раздавленных бандитов.
Этим моментом и воспользовался Терехов, чтобы выскользнуть со своими людьми из гибельного круга. Но здесь, на поляне, он тотчас вспомнил о военкоме и скомандовал:
— В цепь! За мной, в атаку! Ура!
— У-р-р-ра-а! — подхватили красноармейцы и, щелкая затворами, выставив перед собой штыки, побежали обратно — на помощь Быстрову.
Только не рассчитал Терехов своего удара по врагу. Не спешило к нему военное счастье. Бандиты отогнали неистовой пальбой конников Безбородко и ринулись в контратаку. На дороге уже перестали сверкать выстрелы — там все было кончено.
Терехов отступал в поле. Утомленные бойцы несли раненых товарищей. Потный и злой Костик молча катил пулемет без лент. Позади слышался торжествующий рев… Мятежники спешили на крутизну холма, где до последней минуты дрался военком.
К группе обезоруженных красноармейцев подъехал Ефим вместе с Клепиковым и Гагариным. На серебристой от лунного сияния поляне лежал в темной крови жеребец. Быстрова, истерзанного и страшного, без фуражки, держали за руки Глебка и Петрак.
Его поставили спиной к молодой березе. Шеренга унтеров с винтовками выстроилась напротив.
— Постой! — закричал военком, вырываясь. — Дай мне увидеть предателя, труса!
Ефим съежился холодея… Такой встречи он не ожидал. Быстрое смотрел на него, прямой и высокий. Вот она — смерть… Долго и трудно шел питерский литейщик по жизненным проселкам к этой тоненькой березке, за терянной средь глухого Черноземья. Много людей, добрых и злых, попадалось на пути, а вот своего палача не распознал.
«Прав оказался Степан…» — мелькнула последняя мысль и угасла в недружном залпе.
Но военком продолжал стоять. Он стоял и после второго и после третьего залпов. Изорванная пулями гимнастерка смокла, почернела. Лишь белели в тихом сумраке седые виски, и левый открытый глаз с ненавистью смотрел, будто говоря:
«Предатели! Трусы!»
— Ох, господи, — прошептал Волчок, испуганно озираясь.
Страх заставил толпу отшатнуться. Попятилась шеренга унтеров.
Гагарин взбеленился:
— Кого боитесь?
Солидный, в меру медлительный, он подскочил на носках,
Тогда Клепиков зашел сбоку и понял все. Военком держался окоченевшей рукой за березу, которая сейчас напоминала сестру милосердия в белом халате… Клепиков ударил револьвером по руке, и тело большевика повалилось на землю. Краешек синей луны прощально блеснул в остывшем глазу.
— Освободите мне двуколки и дайте надежных людей, — торопил Ефим. — Понимаете, я должен быть в городе раньше, чем там узнают о разгроме отряда!
Он сам отбирал унтеров. Ему помогали советами Клепиков и Гагарин. Здесь стояли и братья, Ванька и Петрак. Ефим не взял ни того, ни другого. Заметив Франца, подумал: «Этого можно. Видать, храбрый и ничего в наших делах не соображает».
Францу дали винтовку. Ефим шагнул к повозкам.
— Поехали!
Застучали копыта, скрипнули под тяжестью унтеров колеса. Ночь, полная тревоги и безызвестности, становилась темней.
Глава сорок четвертая
Когда Павел Октябрев уезжал из Петрограда, ему казалось, что самое трудное позади. Рабочие люди держали в руках собственную судьбу.
Но, очутившись в Черноземье, где хозяйничали эсеры и меньшевики — последыши Керенского, он ясно понял: испытание только начинается. Враги народа спешили использовать голод и военную разруху, чтобы задушить ростки новой жизни.
Зорко всматривался Октябрев в свой уездный город — холодную колыбель его детства и безжалостную мачеху юности. Отсюда он, рано осиротев, начал трудовой путь скитальца. Вон пекарня, которая снабжала булочные и кондитерские товаром из адамовской крупчатки. Там Павел вместе с другими бездомными малышами раскатывал бублики, спал на кулях под крысиную возню…
«Если мы устоим, не будет в мире таких сирот и такой жалкой доли», — думал Октябрев.
Избранный председателем исполкома, он повел дело с настойчивостью и отвагой. Давал бой противникам Советской власти, расчищал дорогу новым декретам, искал поддержки у простых людей. Однако силы зла и несправедливости готовили ответный удар. По дальним селам и деревням, в степном захолустье зрела лютость обиженного помещика и кулака. Участились случаи вооруженного сопротивления продотрядам, убийства комиссаров. И вот поднялись мутные волны мятежа, хлынули, затопляя первые вехи революции.
В ночь гибели военкома неспокойно было у Октябрева на душе. Он имел сведения, что и в самом городе группируются враждебные элементы. Бывшие фабриканты, чиновники и купцы устраивают тайные сборища, а переодетые офицеры расклеивают в публичных местах списки большевиков, приговоренных террористами к смерти.
Октябрев переходил от заставы к заставе, беседовал с войсками и все больше убеждался, что защищать эти открытые всем ветрам кварталы будет очень тяжело. Гарнизон малочислен, лучшие части отправлены на фронт.