Молодой Ленинград 1981

Попов Евгений Анатольевич

Хемингуэй говорил, что человек — это айсберг: одна пятая его на поверхности, четыре пятых — скрыты под водой. Тайна этих четырех пятых — самая мучительная, самая притягательная и непостижимая из всех тайн. Но если все-таки сделать попытку прорваться туда, вглубь, в сокровенные тайники человеческого «я», сквозь пелену внешней сдержанности и обыденности? Подсмотреть, подслушать, прочувствовать, понять?

Мой герой никому и никогда не пытался объяснить, что для него значит наука, техника. Его близкий друг, коллега и соавтор многих книг, С. С. Шур, называет Тиходеева фанатиком науки, каким и «должен быть настоящий ученый». И наука, и техника для него не просто часть жизни, пусть даже очень значительной, скорее это была сама жизнь, с заложенной в ней в полном объеме эмоциональной и умственной составляющими; не предмет деятельности, а способ выражения, может быть, очень условный, символический и странный для несведущих, но глубоко понятный ему и его коллегам.

Отношения ученого с техникой складывались неоднозначно, трудно складывались. Она представлялась вполне реальным живым существом — как правило, строптивым

и упрямым, реже — гибким и отзывчивым, но главное — бесконечно дорогим и любимым. Она причиняла массу страданий и доставляла массу радостей. Она капризничала, устраивала истерики, обманывала, подличала, мстила. Бывала неприступной, как скала, безобразной до отвратительности тупой железной силой. Доводила до отчаяния, до бешенства, до ненависти, выматывала душу и нервы, чтобы однажды сдаться под упрямым напором своих создателей, стать покорной и мудрой. И тогда наступал праздник. Короткая передышка. Прилив благодарности и блаженства. Период нежности и взаимопонимания, дружбы и сотрудничества. А потом — снова ожесточенная борьба со вспышками вдохновения и упадка, но уже на другом уровне — ступенькой выше. И не было радости острее и больнее. И не было муки слаще, а блаженства горше.

Знаменитые в свое время споры физиков и лириков нет-нет да и вспыхивают с новой силой (странное противоречие науки и искусства, технарей и гуманитаров!). Как-то довелось мне присутствовать при таком шумном споре. Говорили много, запальчиво. Обвиняли одних в духовном оскудении, других — в беспредметности мышления. Разумеется, никто никого ни в чем не убедил. Во всей этой словесной баталии запомнились мне слова одного молодого и, как говорили, очень одаренного инженера и ученого. «Если бы я мог объяснить тем, кто считает технарей чем-то вроде сушеного чернослива, какой эмоциональный пласт заложен в технике для человека ею увлеченного, какое ощущение движения и полноты жизни приносит наука, как духовен этот мир! Столько страстей выпадает на долю ученого — дай бог каждому».

Творчество — всегда драма. Техническое или художественное — безразлично. Внутренняя аналогия при внешнем несходстве очевидна. Художник выражает свой внутренний мир образами, освобождаясь от груза собственного «я». Его произведения общедоступны, потому что общечеловечны. Драма технического творчества усугубляется самой его природой, той самой малопонятностью и труднодоступностью. Ученый, инженер оставляет лишь продукт умственной деятельности, ценность которого определяется категориями нужности, полезности. Все «косматые страдания», вложенные в его творение, остаются тайной за семью печатями, теми сокровенными четырьмя пятыми, которые лежат вне предела видимости и о которых никто никому не рассказывает.

В понедельник, как обычно в начале девятого, Николай Николаевич Тиходеев вышел из дому. На улице одуряюще пахло весной. В стоячей голубизне луж отражались темные ветки деревьев. Солнце стекало с сосулек тяжелыми сияющими каплями.

Николай Николаевич шел на работу со странным чувством освобождения, радости — и пустоты. Освобождения — потому, что в лаборатории наконец закончили новую разработку, и эта разработка решила отчасти судьбу уникальной Саяно-Шушенской ГЭС; радости — потому, что новые ограничители оказались и новым словом в технике (проект выдвинули на соискание Государственной премии, Тиходеева наградили орденом «Знак Почета»); пустоты… пустоты — потому, что все это кончилось. Отошел в прошлое еще один значительный кусок жизни.

Вчера дома устроили маленькое торжество по этому поводу. Собрались самые близкие друзья, в основном такие же одержимые наукой люди, как и сам Тиходеев. После первых тостов, поздравлений разговор как-то сам собой перескочил на электроэнергетику, и жены тщетно пытались вернуть его в русло общежитейских проблем. Мысль упорно, в тысячный раз возвращалась к проекту, к их общему детищу, как будто была к нему прикована. Весь внутренний строй и ритм был еще подчинен заботам этого тяжкого и счастливого времени, плотно напрессованного работой. У Николая Николаевича было ощущение, что в его жизни произошло событие, и теперь, когда все позади — стало сиротливо. Вчера вечером, оставшись один, он почувствовал эту опустошенность.

Тиходеев ускорил шаги и заставил себя перестроиться на привычное рабочее состояние. В лаборатории его ждали новые дела, новые темы, новые проекты. Надо смотреть вперед. А пока что впереди — рабочая неделя. Всего лишь семь коротеньких дней, за которые надо столько успеть.

ПЕРЕВОДЫ

БРАТСТВО

В этой рубрике представлены молодые поэты Дрездена — города-побратима Ленинграда. Появление новых имен наших немецких друзей на страницах альманаха стало уже доброй традицией. Переводы выполнены молодыми ленинградцами: Осипом Спасовым — стихотворений Манфреда Штройбеля, Владимиром Фадеевым — стихотворений Готфрида Юргаса, Каритаса Бёттриха и Инге Хандшик.

Манфред Штройбель

СТИХИ

СЦЕНА ДИКОСТИ

Развалины. Река из слез и крови. Гора волос… Весь этот ужас выразишь ли в слове. О, сколько боли страшный век принес! Ребячьи башмачки. Очки ученых. Какая тяжесть! Тяжело дышать. Забудьте свет ромашек золоченых. Здесь — боль в глазах

детишек обреченных. И снег. И горизонта не видать: стена чернеет, вся от пуль щербата. Чернеет печь. Шуршание золы. Последний взгляд сквозь камни каземата. Как монумент. Как вечная расплата. Мильоны жертв. Трагедия земли. Вот инструменты — пыток диадема. Ворота смерти на ветру скрипят. Они вещают всем, хотя и немы, как победил я варварство и феме [1] , я — человек — встал с человеком в ряд. Но бывших тюрем серые анналы — тяжелый груз. Здесь вешали. И здесь маршировали в жестоком и безмозглом ритуале с арийским «гот мит унс» [2] . Убит. Замучен. Выброшен собакам. Дым на ветру… Но воскресает вновь кровинкой каждою и каждым знаком в сынах своих, в сынах своих сынов — погибший человек. И снова в красках сверкающих земля — салют любви! И жаворонки гнезда свили в касках, и жажда счастья — жажда всех несчастных — гудит в моей крови.

1

Феме — средневековый суд в Германии.

2

«Гот мит унс» — с нами бог (нем.).

РЕЗНЯ

Стихотворение написано по мотивам творчества немецкого поэта начала века Георга Хейма, предсказавшего и описавшего в своих стихах фашизм.

Они своих забыли матерей, едва вспорхнув с филистерских оконцев. Вспороли плавниками гладь морей. Закрыли небо — орды дикарей. И, злобно воя, погасили солнце. Жечь города — им по сердцу приказ, они вонзили зубы в горла храмов. Творенья истерзав, войдя в экстаз, лакали горе из прекрасных глаз с усердием в броню одетых хамов. Истошным криком воздух искромсав сраженных ими птиц голубокрылых, зеленые дубравы растоптав, они лежат, от бешенства устав, на трупах городов, словно в могилах. Убили женщин. Сеют грабежи. Детей головки нижут в ожерелья. И даже тех, кто стал подобен вши, проткнули их блестящие ножи, клевреты черной славы и веселья. О матери, родившие убийц, на гибнущей земле вы так нелепы. Кричите же сынов! Падите ниц! Сдерите в скорби кожу с белых лиц! Возьмите ваших гадов. В ваши склепы.

ОТЕЦ В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ. 1933 ГОД

Очень стройный, в бородке бравада — учитель начальных наук, сидит он, пастух, среди стада (они копошатся вокруг с невинностью лиц — лицедейство), любовью глаза осветив, отец мой, открытый и честный, спокойно глядит в объектив. Рисунков смешных налепили на стену… Юлить не привык, он знает, что к общей могиле лежит его путь напрямик. К чему тогда доблесть и рвенье? Но суть — не геройство, а прок, — чтоб в людях цвело среди скверны волшебное слово: добро! Труда не жалел и таланта. О, стадо смиренных овец, — фюреру и фатерланду иудами выдан отец: пьянила их кровь, как сивуха, царили холуй и подлец. Каменьев бы в хищное брюхо! …Спастись еще можно, отец. …Спасение: гордость и милость… А паства, доселе тиха, уж в свору собак превратилась. И завтра порвет пастуха.