Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
Я вздохнул и пометил: «Бугуруслан». Жаль.
— Он потом в Надым хочет вернуться, вместе будем работать, — утешила меня Маша.
Круг, как говорится, замкнулся. Не ответ ли это на все вопросы? Вот живут люди на Севере, давно живут. А значит, счастливы здесь. Или все-таки нет?
— А как с жильем — неважно? — спросил я с осторожностью.
— Хорошо, — возразила Маша. — Квартира у нас отдельная, всем места хватает. — И снова эта улыбка. — Ну, как вам у нас?
— Очень! — признался я.
— Вот только телевизор не работает, — пожаловалась Маша. — А вы в теплице нашей были? Нет? Михаил Александрович!..
И в теплице я все улыбался, вспоминая улыбку Маши. И окончательно
На двери балка, поставленного у вертолетной площадки пятого гэпэ, надпись: «Аэропорт Минутка». Сокровенный смысл такого детсадовского наименования дошел до нас с Женей на третий час ожидания, когда лопнула надежда залететь на первый гэпэ, где работает оператор Владимир Ковбель, награжденный недавно премией Ленинского комсомола, и стало ясно, что сегодня дай бог бы в Надым попасть. И уже надоело выскакивать поминутно за дверь на моросящий холод и пытаться пронзить взглядом низкие плотные тучи, за которыми прокатывался порой приближающийся и вновь уходящий рокоток вертолета. Ну что ж, главное-то мы поняли: проблем у газовиков гораздо меньше, чем у строителей, летчиков, учителей и остальных надымчан, имеющих не столь непосредственное отношение к газу. Что ж, это естественно. «Хозяева», правильно Валерий говорил.
— Вот так, бывает, и вахта часами сидит, — сказал Владимир Николаевич.
— А то и сутками, — уточнил Василий Васильевич Заруцкий, наш новый знакомый, начальник производственно-диспетчерской службы седьмого, восьмого и девятого гэпэ. — С транспортом у нам вообще проблема. И вездеходов нехватка, и грузовиков. И вертолетов мало. Люди, бывает, по двое суток еще сидят на гэпэ после своей вахты, а дома их ждут, да и самим уже тут невмоготу. Ну-ка, посмотрите, обогреватель включен?
Женя тронул радиатор у стены и покачал головой.
— Он с пульта включается, сейчас позвоню.
Заруцкий снял трубку телефона, поговорил с Машей, и радиатор щелкнул. А я представил, как радуются люди зимой, в мороз, когда вот так щелкает радиатор и можно положить на теплый металл закоченелые пальцы.
— Пойдемте прогуляемся, пока нагреется, — предложил Российский. — Борта пока все равно не дадут, чувствую.
И мы вышли из балка.
Позади нас с шипением полыхал факел над трубой гэпэ. А перед глазами пространство тундры, как бы снижаясь вдали из-за стелющихся туч, простиралось безбрежно и несравнимо. Воздух полярный прозрачен. Дымки на горизонте почти нет, и отчетливость далей сохраняется на десятки километров, так что ни с морем Балтийским, ни со степью не сравнишь этот простор, знобяще пустынный, немой, буро-зеленый по тону, с широким свободным ветром.
Шипящее гудение позади нас умолкло. Это Маша выключила факел. В тишине тундры остался будто бы след звука — тонкий, почти прозрачный, но с теплой живой окраской.
— Скважина поет, — объяснил Российский. — Вон — видите столбик?
— Это оттуда газ идет? — словно не поверил Женя. — Тут одиннадцать скважин по схеме должно быть. Пойдемте к скважине! Хоть скважину живую потрогать…
И мы зашагали по широкой, обильно засыпанной песком дороге к скважине. Глядя на груды песка, обходя глубокие колеи с водой, проступающей и над песком, я пытался прикинуть, сколько же нужно было песку навозить сюда на вертолете, чтобы вот этот хотя бы тупичок построить — метров триста всего или даже меньше. А без песка не обойтись. Вон, даже здесь вода, на пригорке. А низина сплошь залита разливом извилистой Хэ-Яхи. Над речкой
— Рыбы много? — спросил я, едва набирая дыхания, чтобы поспеть за широким шагом Российского.
— Ловят ребята. Здесь в любом озере — как в аквариуме. А в реку и шокур, и муксун заплывает. Осенью грибы, клюква, морошка. Вот и не уехать от богатства такого…
Он остановился, мы отдышались.
— Привыкаешь, — сказал он, неопределенно поводя рукой по горизонту. — Где еще такой простор?.. Слышите?
— Поет! — подтвердил Женя, улыбаясь и кивая в сторону скважины. — Это же здесь, получается, газ, прямо под ногами, да?
— А сколько лет она вот так петь будет? — спросил я. — На сколько газа-то хватит?
— Лет на десять. Может, на пятнадцать.
Я ожидал более мощных сроков и теперь немного растерялся.
— А потом? Скважину засыпать, месторождение на карте зачеркнуть?
— Почему? — обиделся Российский. — Создадим избыточное давление под землей. Потом компрессоры поставим, еще лет десять потянем газ.
— Получается всего двадцать пять лет, — прикинул Женя. — А через пятьдесят что тут будет, кто останется? Людей-то куда девать?
— Электростанцию можно поставить. Или завод на газе. Да мало ли что! — Российский пожал плечами. — Сегодня у нас другие проблемы, совсем другие, гораздо проще. А внуки наши как-нибудь разберутся, что делать. Тогда наука знаете куда уйдет? Ого-го! — Российский махнул рукой, будто бывал в том, будущем времени, о котором так беспомощно беспокоимся теперь мы, и вскоре мы подошли к скважине.
— Только осторожней, — предупредил он. — Давление все-таки — семьдесят атмосфер…
Скважина пела. Вблизи мелодия газа напоминала широкое и мажорное звучание органа. Будто тысячи разномерных труб сливали ручьи голосов в единый гимн мощи земных глубин. Хотелось ближе коснуться этой торжественной песни, я положил ладонь на теплую серебристую трубу и вздрогнул, ощутив вдруг всем телом стремительный ток невидимого давления.
В одном из романов о газовиках-северянах замерзающий в тундре геолог отогревается вот так у трубы газопровода.
Я чувствовал, как от ладони тепло идет по руке, по груди, согревает тоскующее в бедном полярном воздухе сердце, и казалось, что так можно оставаться здесь сутки, и год, и всю жизнь, и не пропадешь, не иссякнет жизнь, питаемая лишь этой невидимой силой. И становилось понятно, как питаются ею заводы, и города, и целые страны. Но и еще казалось: не вечно превращаться газу в огонь, — иная, более жизнетворная сущность этого щедрого подземного духа найдет путь к человеческой жизни, и сольется с ней, и погаснут над тундрой факелы, и не будет миллионами гектаров выгорать нежный ягель, а земля поднимется садами, и счастлив, до конца, навсегда счастлив станет здесь воссоединенный с природой, больше не враждующий с ней человек, позабывший язык огня ради песни разбуженных недр, услышанной нами сегодня. Внуки ли наши, правнуки сделают так? Сделают, смогут, обязаны…
— Вертолет! — крикнул Женя, и мы побежали к площадке.
Но, сделав какой-то странный, незавершенный полукруг над пятым гэпэ, вертолет вновь поднялся и скрылся за тучами, а мы повозмущались и спрятались в «Минутку».
— Ну как? — улыбался Заруцкий. — Впечатляет? Я, когда сюда работать попал, первое время все привыкнуть не мог. Раньше работал в Оренбурге. На Кубани тоже пришлось. Там все другое. Проблемы в основном технологические: газу немного уже осталось, вот и ломают головы люди, как его взять. Здесь пока с этим хорошо, сам из земли прет. Но уже скоро и на Медвежьем то же самое начнется. Сейчас передний край где? В Уренгое. А Надым свое значение скоро утратит.