Молоко волчицы
Шрифт:
Натужно рассмеялся Иван — Михей и сам умел так смеяться, по коже мороз дерет от такого смеха:
— Все еще не выветрился в тебе бланкизм-анархизм, уравниловка. Небось, мечтаешь новую породу людей вывести — по росту чтоб всех выровнять, и глаза чтоб у всех одинаковые, как у вас в коммуне при начале на всех одна фамилия была — Пролетарские! Пролетариат отомрет, а ты его насилком в истории оставляешь через фамилию, горе-марксист!
— Ты коммуну не трогай, то Дениса Коршака святое дело!
— Ну
Михей помедлил, потом выпил. Золотарев продолжал:
— Ты вот из председательского котелка хлебаешь и на параде стоить не с рядовыми, а меня под общую гребенку причесать хочешь. За что? Неужто я других грешнее?
— Уравнять я тебя не в силах, улица-то называется твоим именем, Золотаревской, где возрастал ты за Курочкиной горкой. И портрет твой висит у нас в стансовете в ряду первых большевиков станицы, с Наума и Дениса ряд начинается, а чуть повыше — Владимир Ильич. Помрешь — колхоз твоим именем назовем, памятник на Субботней площади поставим — главную площадь Денис занял, да и площадь переименуем.
— Ты чего меня в могилу пихаешь?
— Иван Митрофанович, ты что, да я от чистого сердца! Или не знал ты, что и помирать будем? Но прежде — ну не хочешь сдавать за так, продай автомобиль, колхоз Яшки Уланова купит, у них казна толстая, богатый колхоз, на особой подкормке от краевого начальства. А лучше, чище все-таки сдай. А обеднеешь, не будет у тебя чем пообедать — обратишься к нам, в стансовет, кусок для тебя всегда найдется. Сдай.
— Куды? — нарочито коверкает слово Золотарев.
— Нам, в стансовет, Советской власти, а мы его определим дальше, как ты меня определил в собаки с миной — я готов, покажите только танк капитала, мимо не проскочу. Я, Иван, мечту холю и нежу: чтобы дети в школе и мотор учили, вот бы им радость, и оборонному делу большой плюс. А, Иван?
Молчит старик. Обида на лице, вроде и слезу вытер. А Робеспьер знай машет, никакого удержу нет:
— И другое скажу. Помнишь старый рассказ-притчу «Пятачок погубил»? начал с пятака, потом рубль украл, потом больше и кончил тюрьмой.
— Это какой же я пятачок украл?
— В тебе, Иван, поселился предатель, как червяк в груше.
— Не боишься?
— Нет. Слушай. Ты вот какой пятачок разрешил себе украсть: семью. Ага, семью. Семья — малая родина у человека. Ты ее предал. А кто малое предаст, у того и на большое руки зачешутся, как у мальчика, что начинал с пятачка.
— Кто ж тебе… дал право так со мной разговаривать?
— Это не право, а моя первая обязанность. Я с этого хотел начать, а не с автомобиля. Но лучше нам все выговорить, снять камень с души. И больше об этом не будем. Решай с автомобилем.
— Я его что — неправедно нажил?
— Этого
— Так. Значит, тебе. Ты, стало быть, Советская власть?
— Ради дела скажу: я.
— Так, так. А Климент Ефремович Ворошилов Советская власть?
— Ага.
— Вот он и давал указание продать мне автомобиль.
— Знаю. Не спорю. Легковой. А у тебя грузовой во дворе. Закон не дозволяет иметь частному лицу грузовик. Справедливый закон, советский. Как раз, Иван, мы за такие законы и махали шашками, кровь лили свою и чужую. Нужен тебе автомобиль — переделывай назад, и с использованием его по найму кончай, а то твой шофер уже и по таксе работает в городе, извозчиком стал.
— А хто это тут частное лицо?
— Ты. Ты, гражданин Золотарев.
— Не товарищ уже. Гражданин!
— Для закона граждане — точнее.
— Получается, что я уже вроде как под судом — в своем же доме, мать твою в три креста!
— Не крути, Иван. Христом-богом прошу…
— Таки уверовал в Христа — ты ж был у меня командир Коммунистического полка, из одних коммунистов!
— Язык мой — враг мой. Сорвалось по привычке.
— От многого никак не отвыкнешь!
— Так ведь это и говорится со смехом. Как у Ленина в статье писано: «В чудеса теперь, слава богу, не верят». Слава богу. Товарищ Золотарев, не заваривай кашу. Слушайся меня. Я сейчас при исполнении обязанностей. Сейчас я тебе командир — так уж получилось.
— Ты? Ой, держите меня, а то я вывалюсь из седла!
— Я. Ты от станицы отвык, многого не видишь, не знаешь, а я двадцать лет тащу ее на себе, эту станицу, а она воет, кусается, отбивается, в ребра мне штрыкает, а я пру, как бык, все равно вытащим, а ты сейчас мне как бы груза добавляешь своим грузовиком, супроти, получается, тянешь, не своему классу, получается, поешь…
— Эт-то ты… Какому классу? Да я тебя, гада!.. — Иван опирается клешнями пальцев о стол, приподнимаясь, как для прыжка и хватки на горле врага.
— Сиди-сиди, от людей неловко будет: скажут, мол, нажрались вина, как свиньи, и кончили дракой.
Иван обмяк, сел и, будто ничего не было, мирно сказал:
— Чего ж ты сразу не выложил — я б тебя и встретил соответственно, в воротах бы дал выпить и — от ворот поворот. А коли ты от бога никак не отвыкнешь, то слушай мою команду: вот бог, — показал на большой конный портрет Ворошилова, — а вот порог. Ступай, ступай. Видеть твою личность неинтересно. Вино только хорошее зря потратил.