Молоко волчицы
Шрифт:
Ночная Чугуева балка. Луна надвое распахала ее — одна сторона черная, лесная, другая в тусклом, мертвенном свете, ковыль-трава. А по долине едет мертвый рыцарь, прикрученный к седлу, свесив голову на грудь. Вот и мрачная сторожка лесника Игната Гетманцева, что командовал в полку Михея эскадроном разведки.
— Игнат, пусти, я это, Есаулов… Какой, какой! Михей, тебе говорят! На всю жизнь вас испужал Спиридон…
Не зажигая огня, сидели у каменного очага. Помешивая жар, Михей поведал о случившемся, просил приюта, пока придет ответ на его письмо в ЦК ВКП(б). Он на свободе, но береженого бог бережет, лучше пока пересидеть смутное время, взять
— Может, зря ты бился с братцем Спиридоном? — потрясен несправедливостью Игнат.
— Когда? — показал красные от жара в печке зубы командир Игната.
— Когда с германской вернулись.
— Еще раз такое спросишь, я тебе не гость и не товарищ.
— Дык, Михей Васильевич…
— Никаких дык! Контра голову гадючью высунула, только она в переодетом виде. Советская власть и хотела бы, да не сотворит беззакония такая у нее природа, а вот под маской ее много еще нечисти по земле ползает. Есть ошибки и у наших настоящих товарищей, люди ведь не из железа, это говорится так: железные большевики… Железного бы пуля не взяла — да и не возьмет нас никакая пуля!.. Был тут один из Москвы, под видом работника газеты, вырядился точь-в-точь под большевика, а чуяло мое сердце: или эсер бывший, или батьки Махна соучастник по анархизму. Так и вышло: контра! Гражданин Золотарев, дюже хорошо тебе известный наш комдив, а ныне частник, говорит, что я отстал, не вышел из девятнадцатого года, когда Колчак, Юденич и Деникин мертвую петлю накидывали на шею России да промахнулись. А я и не вышел. И выходить не собираюсь. Война с контрой не кончена — долго она будет вылазить на свет божий в разных обличьях. У тебя какое тайное оружие есть?
— Господь с тобой, Михей Васильевич, вот винтовка, кинжал — инвентарь лесничего, все числится в НКВД.
— Не бреши. Так я тебе и поверил. Давно я хочу всю станицу обыскать, все чердаки-подвалы. Чтобы казак да не сохранил с давна, после стольких войн, какой-нибудь завалящий револьвер или винт — не верю. Дай его мне на время, мало ли что!
— Не могу, сам же потом и отправишь меня в Нарымский край за тайное хранение.
— Неси-неси, а то, может, кто заследом ехал.
— Лишек у тебя один есть в характере.
— Какой?
— Честность у тебя дюже большая, жить с тобой людям тяжело — не одной честностью мир стоит.
— А вот будет стоять! И правдой!
— Я нынче бабу в лесу захватил — дуб заповедный срубила. По правде, я ее должен упечь в тюрьму, а у нее трое детей, вдова, в сумке оладик черный, лет сорок ей, а голова белая. Отпустил. И топор отдал. Конечно, до повторения… Выпить хочешь?
— Дай, и перекусить чего-нибудь, давно не ел — в глотку не лезет.
Выпили по кружке.
— Хороша? — спрашивает хозяин.
— Огонь!
— Вот тебе и честность, — смеется Игнат. — Самогонка это, незаконная, сам сварганил, крыша в кладовке прохудилась, сахар подмок — полмешка, я его и успел обработать.
— Ну, будя-будя агитацию разводить! Придет и самогонщикам конец… Знатная арака получилась… А с виду — вино.
— Соку кизилового пустил для цвету, а то она дюже синяя, да и дух сивушный кизил отбивает…
В ту же ночь Игнат спровадил коня Михея к своим
Потянулись унылые, мокрые, в багряном холоде осени, невыразимо прекрасные грустью прощания и оттого еще более мучительные дни быстротекущей жизни. Это осеннее чувство роднило Михея и с Марией, и с Глебом, и с Антоном Синенкиным. То ли обреченность в себе чуяли эти четверо, то ли в самом деле страшно коротка человеческая жизнь.
Дослав патрон в патронник, бродил Михей по волчьим тропкам, подолгу смотрел с вершин балок в туманную даль станицы, жег неприметные костры, вялил добытую в речке форель, зорко озирался по сторонам — не дай бог встретить кого из станичников или напороться на отряд НКВД. Иногда и ночевал в лесу, свыкся с волчьим житием.
Примостившись у камня, часами писал что-то в сером блокноте Коршака химическим карандашом, слюнявя его языком, от того синим, как виноград у сторожки. Еды и отдыха вдосталь, а похудел, почернел Михей Васильевич, один, как лист осенний, чудом уцелевший на ветру. Он был уже в том возрасте, когда силы в человеке не прибывают, а убывают, как вино сквозь прохудившийся бурдюк, и когда хочешь не хочешь, надо иметь теплый угол, прочность, опору в детях и друзьях. Он же опять в горах да лесах скитается, как раньше в этой балке бедовали его братья и многие станичники — иные и кости свои тут сложили.
Игнат регулярно наведывался в станицу и город, слившийся с ней. Заходить в горком к Кларе Арамовне не резон — по каким таким делам, спросят в приемной. А вот не торопясь проехать под окнами ее кабинета можно, тут подозрения никакого. Он сперва на площади покрутится на коне, будто разглядывая товары на прилавках, потом к окнам. Овчинникова мотнет рыжей головой — нет. И, не спеша, лесник уезжает. Зашел разок и к начальнику НКВД, по службе, мол, из патронов выбился. Сучков дал ему три обоймы. Поговорили о том, о сем. О Михее Сучков ни полслова. Дым из трубы Михеевой хаты идет — дома, значит, Ульяна, не трогают пока.
И день настал: Овчинникова кивнула Игнату — да! заходи! Пришла реабилитация Михею Васильевичу. Сказано коротко: восстановить в партии. Значит, и в жизни восстановить. А то уже Ульяну турсучили: где муж?
Кабы конь Игната не казенный, он бы загнал его в тот раз. Скакать тут не много, верст десять — пятнадцать, но хотелось пулей лететь с такой радостной вестью — и на этот раз победила Советская власть.
Молча выслушал Игната Михей и торопливо ушел в самую гущину барбарисовую, к звонко бегущей речонке, дочери мощного в верхах родника, что пополам с нарзаном. Не возвращался долго. Лесник обеспокоился — и с радости люди сигают в пропасти, пошел следом, шаг у егеря бесшумный, путь разведчика не виден.
Сидит Михей на камне-валуне, и плечи его вздрагивают — неужто? Эх ты, казак, а еще к девкам шутя собирались! Да и то сказать, большие тягости падали на эти плечи. Егерь тихо удалился, дал командиру выплакаться, выгоревать, а потом подошел шумно, насвистывая песню кавалеристов времен гражданской войны.
К вечеру привел вороного брата из табуна, и тут опять вышла конфузия с геройским казаком: прыгнул, как встарь, Михей в седло, да не тут-то было, только охнул, за левый бок схватился, как простреленный, и долго отлеживался на холодной блекло-желтой траве. Диагноз поставили сами: сердце. Может, и сердце. И камень в огне лопается, а тут огни до сих пор полыхают. Но сильны горные травы и дикий мед в избушке лесника — за день согнали с сердца порчу-сову.